В тот же вечер, оставшись в отеле, Стрезер все рассказал Уэймаршу за ужином, который – Стрезер так и не смог избавиться от этого чувства – зря себе навязал, пожертвовав более редкой возможностью. С упоминания принесенной жертвы он и начал свой рассказ, или – как сам бы его назвал, если бы питал больше доверия к собеседнику, – свою исповедь. Исповедь Стрезера сводилась к тому, что он чуть было, так сказать, не попал в полон, но вопреки соблазну не позволил себе принять с ходу приглашение на ужин. Допусти он такую вольность, Уэймарш лишился бы его общества, а потому он подчинился велению совести; он подчинился велению совести и в другом случае, постеснявшись привести с собой гостя.

Уэймарш, съев суп, поверх пустой тарелки озирал мрачным взглядом веления своей совести, вызывая смятение Стрезера, который еще не вполне научился разбираться в последствиях производимого им впечатления. Впрочем, нетрудно объяснить, почему он был не уверен, что его гость придется Уэймаршу по вкусу. Это был молодой человек, с которым Стрезер только что познакомился, ведя некоторые, весьма непростые, расспросы о другом молодом человеке – расспросы, которые единственно благодаря этому новому его знакомцу, не оказались бесплодными.

– О, – сказал Стрезер, – мне о многом надо вам рассказать. – И сказал это тоном, явно призывавшим Уэймарша помочь ему насладиться этим рассказом.

Стрезер замолчал в ожидании, когда подадут рыбу, отпил вина, вытер длинные вислые усы, откинулся на спинку стула и с интересом посмотрел на двух англичанок, которые, скрипя ботинками, шествовали мимо их столика; он даже поздоровался бы с ними, если бы они всем своим видом не охладили его порыв; а потому ограничился тем, что, дабы хоть чем-то проявить себя, громко сказал: «Merci, François!»,[23] когда официант принес рыбу. Здесь было все, чего Стрезер желал, все, что могло сделать это мгновение прекрасным, все – кроме возможной реакции Уэймарша. Маленькая salle-à-manger[24] с навощенным полом и желтоватым освещением дышала уютом; Франсуа, скользивший между столиками, расплываясь в улыбке, казался другом и братом; patronne[25] с накладными плечами и поднятыми к груди руками, которые она без конца потирала, всем своим видом заранее выражала согласие с невысказанными мнениями клиента – короче говоря, парижский вечер в восприятии Стрезера находился в полной гармонии с бесподобным вкусом супа, с доброкачественностью, как ему по наивности мнилось, вина, с приятной жесткостью крахмальной салфетки и хрустящей коркой хлеба. Все это было желанным фоном для его исповеди, а исповедь его заключалась в том, что он дал согласие – в этой обстановке признание легко и просто слетело бы у него с языка, лишь бы Уэймарш принял его легко и просто – на déjeuner[26] завтра ровно в полдень. Где именно, он не знал: дело в том – и тут была некая тонкость, – что его новый приятель, как ему запомнилось, приглашая его, сказал: «Посмотрим. Куда-нибудь я вас да свожу» – впрочем, большего и не требовалось, чтобы завлечь Стрезера. Теперь же, оказавшись лицом к лицу со своим подлинным сотоварищем, он чувствовал, что вот-вот покраснеет. Он уже позволил себе кое-какие поступки, которые, как по опыту знал, способны были вогнать его в краску. Если Уэймарш их осудит, у него, по крайней мере, будет чем объяснить это охватившее его сознание неловкости, а потому Стрезер принялся представлять свои прегрешения хуже, чем они были на самом деле. При всем том смущение не покидало его.

Чэд был в отсутствии: его не оказалось на бульваре Мальзерб – и вообще в Париже, о чем Стрезер узнал от консьержа, тем не менее он поднялся на третий этаж – поднялся из чувства неконтролируемого и, право же, нездорового, если угодно, любопытства. Консьерж сообщил, что третий этаж сейчас занимает друг жильца, и это послужило Стрезеру благовидным предлогом для дальнейших расспросов, для расследования под кровом Чэда без его ведома.

– Я действительно обнаружил там его друга, который, по его выражению, сохраняет Чэду гнездо, пока сам он, как выяснилось, обретается где-то на юге. Месяц назад он уехал в Канн и, хотя вскоре должен вернуться, раньше чем через неделю не появится. Я, понятно, вполне мог бы неделю обождать и по получении этих сведений сразу уйти, но поступил наоборот: я остался. Я мешкал, слонялся и, более того, пялил во все стороны глаза, и – как бы это назвать – принюхивался. Мелочь, конечно, но там стоял какой-то… какой-то приятный Дух.

На лице Уэймарша выражалось так мало внимания к рассказу друга, что тот слегка опешил, когда в этом месте они оказались на одной волне.

– Вы имеете в виду запах? Какой?

– Восхитительный. А вот какой – не знаю.

Уэймарш издал сердитое «н-да» – и сделал свои выводы:

– Он живет там с женщиной?

Но Стрезер уже заранее приготовил ответ:

– Не знаю.

Уэймарш подождал секунду, надеясь услышать что-то еще, потом спросил:

– Он взял ее с собой?

– И вернется вместе с ней? – подхватил Стрезер и тут же, как и прежде, отрезал: – Не знаю.

То, каким тоном он это произнес, после чего снова откинулся на спинку стула, отхлебнул «Léoville», вытер усы и сказал Франсуа что-то благожелательное, явно вызвало досаду у его сотрапезника.

– Что же, черт побери, вы знаете?

– Как вам сказать, – чуть ли не весело отвечал Стрезер. – Думается, ровным счетом ничего.

Ему было весело, потому что положение, в котором он очутился, кое-что для него проясняло, как в свое время прояснил разговор о том же предмете, который произошел между ним и мисс Гостри в лондонском театре. Теперь он видел шире, и это ощущение широты обзора более или менее прозвучало – да так, что Уэймарш услышал – в последующем ответе:

– Вот это я и выяснил благодаря тому молодому человеку.

– По-моему, вы сказали, что ничего не выяснили.

– Ничего. За исключением того, что я ничего не знаю.

– И какой вам от этого толк?

– Вот я и обращаюсь к вам, – сказал Стрезер, – с тем чтобы вы помогли мне узнать. Я имею в виду, все обо всем, что здесь происходит. Кое-что я и сам уже почувствовал там, в квартире Чэда. Многое уже проявилось, вставая передо мной во весь свой рост. Да и этот молодой человек – приятель Чэда – все равно что открыл мне глаза.

– Открыл вам глаза? На то, что вы ровным счетом ничего не знаете? – Казалось, Уэймарш мысленно обозревал того, кто посмел бы ему такое «открыть». – Сколько этому молодчику лет?

– На мой взгляд, под тридцать.

– И вам пришлось от него это принять?

– О, и не только. Я, как вам уже докладывал, принял от него приглашение на déjeuner.

– И намерены участвовать в этой богомерзкой трапезе?

– При условии, что вы пойдете со мной. Он и вас приглашает. Я рассказал ему о вас. Знаете, он вручил мне свою карточку, – продолжал Стрезер, – и у него оказалось забавное имя. Джон Крошка Билхем, к тому же он уверяет, что все и всегда называют его Крошка Билхем – из-за маленького роста.

– А чем он занимается? – спросил Уэймарш, выказывая должное равнодушие к такого рода подробностям.

– Он рекомендовался живописцем, из небольших. По-моему, очень точно себя определил. Правда, он еще учится; Париж, как известно, – великая школа живописи, и он приехал сюда, чтобы провести в ней несколько лет. С Чэдом они большие друзья, а в его квартире Билхем поселился, потому что она премилая. Он и сам очень мил, к тому же человек любопытный, хотя, – добавил Стрезер, – и не из Бостона.

– А откуда? – спросил Уэймарш; судя по его виду, этот молодой человек был ему уже поперек горла.

– Этого я тоже не знаю. Только он, употребляя собственное его выражение, «ни с какой стороны» не из Бостона.