– Я? По-моему, здесь… почти… почти божественно.

– В этом ужасном лондонском балагане? Да он просто отвратителен, если хотите знать.

– О, в таком случае, – рассмеялся он, – я вовсе не хочу знать.

Последовала долгая пауза, которую мисс Гостри, по-прежнему заинтригованная тайной – что же производят в Вулете? – наконец прервала.

– Так все-таки что это? Прищепки для белья? Сухие дрожжи? Вакса?

Ее вопрос привел его в чувство.

– Нет-нет. Даже не «горячо». Право, вряд ли вы догадаетесь.

– Как же мне решить, вульгарен этот предмет или нет?

– Решите, когда я его назову. – И он попросил ее немного потерпеть.

Однако можно сразу откровенно признаться, что он намеревался и впредь отмалчиваться. По правде говоря, он так никогда и не назвал ей этот предмет, но, как ни странно, оказалось, что в силу некоего присущего ей внутреннего свойства охота получить эти сведения у нее вдруг отпала, а ее отношение к данному вопросу превратилось в явное нежелание что-либо по его поводу знать. Ничего не зная, она могла дать волю своему воображению, а это, в свою очередь, обеспечивало благодатную свободу. Можно было делать вид, будто эта безымянная вещица и впрямь нечто неудобопроизносимое, а можно было придавать их взаимному умолчанию особый смысл. И то, что она затем сказала, прозвучало для Стрезера чуть ли не откровением.

– Может быть, потому, что этот предмет так дурно пахнет – что эта продукция, как вы изволили выразиться, крайне вульгарна, мистер Чэд и не хочет возвращаться домой? Может быть, он чувствует на себе пятно. Не едет, чтобы оставаться в стороне.

– О, – рассмеялся Стрезер, – на это мало похоже – вернее, совсем не похоже, чтобы он чувствовал себя «замаранным». Его вполне устраивают деньги, выручаемые за эту продукцию, а деньги – основа его существования. Он это понимает и ценит – то есть я хочу сказать, ценит то содержание, которое высылает ему мать. Она, разумеется, может урезать ему содержание, но даже в этом случае за ним, к несчастью, останутся, и в немалом количестве, деньги, завещанные ему дедом, отцом миссис Ньюсем, его личные средства.

– А вы не думаете, – спросила мисс Гостри, – что именно это обстоятельство позволяет ему быть щепетильным? Надо думать, он не менее разборчив и в отношении источника – явного и гласного источника – своих доходов?

Стрезер весьма добродушно – хотя это и стоило ему некоторого усилия – отнесся к ее предположению.

– Источник богатств его деда – а следовательно и его доля в них – не отличается безупречной чистотой.

– Какого же рода этот источник?

– Ну… сделки, – поколебавшись, ответил Стрезер.

– Предпринимательство? Махинации? Он нажился на мошенничестве?

– О, – начал Стрезер не то чтобы с воодушевлением, но весьма энергично, – я не возьмусь его аттестовать или описывать его дела.

– Боже, какие бездны! А покойный мистер Ньюсем?

– Что вам угодно знать о нем?

– Был таким же, как этот дедушка?

– Нет, он придерживался противных взглядов. И вообще, был совсем иного сорта человеком.

– Лучше? – не унималась мисс Гостри.

Стрезер замялся.

– Нет, – вырвалось у него после паузы.

– Благодарю вас, – отвечала его спутница, и ее немой комментарий к охватившим его сомнениям был достаточно выразителен. – Ну так разве вы не видите, – продолжала она, – почему вашего молодого человека не тянет домой? Он глушит в себе чувство стыда.

– Стыда? Какого стыда?

– Какого стыда? Comment donc?[11] Жгучего стыда.

– Где и когда, – спросил Стрезер, – вы в наши дни встречали чувство жгучего – да и вообще какого-либо – стыда? Те, о ком я говорю, поступали как все и – исключая разве древние времена – вызывали только восхищение.

Она тут же поймала его на слове:

– И у миссис Ньюсем?

– Ну я не могу отвечать вам за нее!

– И среди подобных дел, – да еще, если я верно вас поняла, извлекая пользу из них, – она остается все такой же исключительной?

– Я не могу говорить о ней! – запротестовал Стрезер.

– Да? – Мисс Гостри секунду помолчала. – Думается, как раз о ней у вас есть что сказать, – заявила она. – Вы мне не доверяете.

Упрек возымел действие.

– Ее деньги идут на добрые дела, ее жизнь посвящена и отдана другим…

– Во искупление грехов, так сказать? О Боже! – И, прежде чем он успел возразить, добавила: – Как отчетливо я вижу ее благодаря вам!

– Видите? – бросил Стрезер. – Ничего больше и не нужно.

Ей и впрямь казалось, будто миссис Ньюсем стоит у нее перед глазами.

– Да, у меня такое чувство. И знаете, она действительно, несмотря ни на что, прекрасна.

Он сразу оживился:

– Почему «несмотря ни на что»?

– Ну, из-за вас. – И тут же, как это она умела, быстро сменила тему: – Вы сказали, концерну требуется глаз. Разве миссис Ньюсем не следит за всем сама?

– По возможности. Она на редкость способный человек, но это занятие не совсем для нее. К тому же она и так перегружена. У нее на руках горы дел.

– И у вас тоже?

– Да… у меня, если угодно, тоже.

– Вот как! Я хотела спросить… – уточнила мисс Гостри, – вы тоже ведаете этим предприятием?

– О нет, я не имею к нему касательства.

– Зато ко всему остальному?

– Как вам сказать – кое к чему.

– Например?

Стрезер задумался.

– К «Обозрению», – сказал он, удовлетворяя ее любопытство.

– «Обозрению»? Вы выпускаете «Обозрение»?

– Точно так. В Вулете есть свое «Обозрение», и миссис Ньюсем почти полностью и с блеском его содержит, а я, правда не столь блестяще, редактирую. Мое имя значится на обложке, и я, право, обескуражен, даже обижен, что вы, очевидно, о нем ничего не слыхали.

Она пропустила упрек мимо ушей.

– И каково же это ваше «Обозрение»?

Настороженность все еще не отпускала его.

– Зеленое.

– Вы имеете в виду политическую окраску, как здесь принято говорить – направление мысли?

– Нет. Обложку. Она – зеленая, и премилого оттенка.

– А имя миссис Ньюсем там тоже есть? Он замялся.

– О, что до этого, судите сами, насколько оно просматривается. На миссис Ньюсем держится все издание, но при ее деликатности и осмотрительности…

Мисс Гостри мгновенно все уловила.

– Да, конечно. Именно такой она и должна быть. Я, поверьте, могу оценить ее по достоинству. Она, без сомнения, большой человек.

– Да, большой человек.

– Большой человек… города Вулета – bon![12] Мне нравится мысль о большом человеке города Вулета. Вы, наверное, тоже большой человек, коль скоро связаны с ней.

– О нет, – сказал Стрезер, – тут действует иной механизм.

Она мгновенно подхватила:

– Иной механизм – не надо морочить мне голову! – который действует так, что вы остаетесь в тени.

– Помилуйте! Мое имя стоит на обложке! – резонно возразил он.

– Да, но вы не ради себя его туда поставили.

– Прошу прощения – именно ради себя мне и пришлось его туда поставить. Это, видите ли, в некоторой степени возмещает крушение надежд и честолюбивых помыслов, расчищает мусорные завалы разочарований и неудач – единственный зримый знак, что я существую.

Она бросила на него быстрый взгляд, словно собираясь многое сказать, но все, что она сказала, свелось к следующему:

– Ей нравится видеть его там. Из вас двоих вы – фигура крупнее. И знаете почему? Потому что не считаете себя таковой. А она себя считает. Впрочем, – продолжала мисс Гостри, – вас тоже. Во всяком случае, в ее окружении вы самое значительное лицо из всех, на кого она может наложить руку. – Мисс Гостри писала вязью, мисс Гостри усердствовала. – Я говорю об этом вовсе не потому, что хочу рассорить вас с ней, но рано или поздно отыщется кто-нибудь покрупнее…

Стрезер внимал, вскинув голову, словно любуясь своей собеседницей и поражаясь ее дерзости и счастливому дару прозрения, тогда как ее заносило все выше и выше.