И тогда Гирара призвал мертвых, и духи мертвых, погибших на Стеклянной земле, явились ему.

И Гирара встал среди своих воинов и сказал им:

— Мы не берем с собой стекло. Мы отпускаем кормчих, мы берем луки, копья и палицы, мы нападаем на же с той стороны, с которой они нас не ждут, и прорываемся к своим. Же навсегда испугаются нас.

Воины согласились и сказали:

— Но корзины хороши. Мы будем нести в них мясо врагов.

И Апаи обратился к ним:

— Вперед, девочки, на войну! Же не победят, мы победим.

Так поход тридцати за стеклом превратился в битву с же. И отряд Гирары выиграл эту битву и прошел к своим людям прямым путем, убивая столько врагов, сколько можно съесть на ходу или положить в корзину.

Старики остались довольны походом тридцати, и Гирара опять стал вождем всего нашего народа.

Вскоре после возвращения из похода плешивый Апаи умер. Перед смертью он сказал Гираре:

— Стеклянная земля оставила свой след.

Позже, когда в перерывах между войнами шла торговля с соседями, Гирара стал замечать, что его люди довольно часто расплачиваются не старыми деньгами — мелкими стеклянными шариками — а крупными осколками стекла. Но ему некогда было держать зло на своих воинов — ведь они хорошо воевали. Однако он велел собрать все крупные осколки и отправил воинов в поход, чтобы отдать обещанное вождю патачо. Кроме того, воины должны были забрать кости павших, чтобы похоронить их на земле отцов.

Еще позже Гирара заметил, что стал лысеть, и кожа его сморщилась. Заметно облысели и его товарищи по походу тридцати. В то время в нашем народе стало очень много плешивых, и не только среди тех, кто был в походе. И непонятно, можно ли верить покойному Апаи в причинах такой плешивости. Ведь все старики — немного обманщики.

Некоторые рассказчики говорят после всего этого, что Гирара умер молодым, но выглядел как глубокий старик и был совсем лысый. Но для нашего рассказа такой конец необязателен.

Он был стар, и матово-черную шкуру его уже посеребрила седина. Высоконогий, мускулистый, с прямой спиной и высоко посаженной головой на мощной шее, с острыми и длинными светлыми рогами, тур был необычайно красив, как бывает красив столетний могучий дуб, выросший среди тонких, чахлых берез. Вдоль широкой спины его шел узкий белый «ремень», кроваво-коричневые глаза от времени выцвели, побурели и сейчас смотрели устало и обреченно. Он стоял неподвижно около сосны, обросшей мхом и серебристо-серым лишайником, повернувшись крупом к пронзительному ветру, несшему с севера мелкую, колючую снежную крупу, которая отскакивала от жесткого ледяного наста и била его по ногам. Белесые тучи затянули горизонт туманной пеленой, и высокие темные ели, засыпанные снегом, упирались острыми макушками в седое небо. Оно тоже было старым, как и бык: шел 7145-й год от Сотворения мира.

Эта зима была двадцать первой в его жизни и, как и все остальные двадцать, суровой и голодной. Последние годы он был одинок. Это не беспокоило его — так принято, старики всегда остаются одни, но к августу он чувствовал непонятное раздражение в крови и неясную тоску. Он рыл землю копытом, негромко урча и фыркая, шел искать и не находил гнедых, рыжевато-бурых коров…

В дверь позвонили. Степан Андреевич с сожалением оторвался от экрана телевизора, откинул с колен шерстяной клетчатый плед и поднялся с уютного старого кресла, обтянутого коричневым рыхлым бархатом. От неподвижной позы ноги затекли, и теперь казалось, что сотни колючих иголочек впились в кожу. Степан Андреевич поморщился и пошел в прихожую открывать дверь.

На пороге, «дыша духами и туманами», стояла молоденькая журналистка. Степан Андреевич понял это сразу, поймав любопытный, заглядывающий в душу взгляд прозрачных голубых глаз и услышав щелчок диктофона.

— Ну зачем же так сразу? — возмутился он, покосившись на диктофон. — Может, я с вами и разговаривать не стану, а возьму да и захлопну дверь. Вы ведь меня не предупредили, что придете сегодня.

— Степан Андреевич! — округлила глаза журналистка, на мгновение превратив их в два бездонных голубых озерца, окруженных черными камышинками ресниц. — Я вам звонила на прошлой неделе. Вы, скорее всего, забыли.

— Забыл? Да о чем вы говорите! — снова рассердился он на журналистку, мешающую ему смотреть его любимую передачу «Прогулки в прошлое», но, увидев ее расстроенное лицо и потемневшую водную гладь синих глаз, согласился покорно: — А может, и забыл. С кем не бывает. Ко мне сейчас много ходят. Вот вчера из «Рекордов Гиннесса» приходили. Я теперь всем интересен стал, как живое ископаемое, — он открыл дверь пошире и отступил на шаг, приглашая жестом входить и не обижаться на старика.

Журналистка впорхнула, цокая, как лошадка, звонкими каблучками по узорным плиткам кафеля прихожей, одним быстрым, неуловимым движением сняла воздушную нейлоновую куртку в тон глаз и начала разматывать толстый, вязанный английской резинкой шарф — самую теплую и массивную деталь ее гардероба. Все остальное было легким, коротким, эфемерным.

«Нет, — отметил про себя Степан Андреевич, — в наше время одевались лучше, добротнее, что ли. И люди были тоже добротнее, надежнее, солиднее. Да и все остальное посолиднее было, те же машины — на бензине ездили, а не черт знает на чем. Пока нефть еще оставалась. А сейчас что? Эх…» — подумал он, все еще по-детски обижаясь и краем уха прислушиваясь к голосу ведущего передачи.

— Меня зовут Земфира Нуриева, — представилась журналистка и улыбнулась больше глазами, чем яркими, обведенными модной французской помадой губами.

Степан Андреевич уже заметил эту замечательную особенность девушки: все эмоции отражались в ее глазах, как отражается капризно меняющееся небо в таком же капризно беспокойном море.

— Ну что ж, Земфира — покорительница мира, — срифмовал Степан Андреевич, — проходите в комнату да садитесь к столу, будем чай пить с мятными пряниками, а я стану вспоминать, как остался последним русским на матушке-Земле. Всему ведь есть начало, всему должен быть и конец. Вот были же когда-то скифы, печенеги, половцы. Где они теперь? Убиты на русско-татарской войне, уведены римлянами в рабство, растворились в других племенах или, наконец, вымерли от эпидемии вирусного гриппа типа «А»? А может, их нацменьшинство съели, скажем, самоеды? У нас ведь как заведено: самоедов есть нельзя, а великую нацию — можно. А хорошо бы глянуть на типичного, чистокровного скифа или, на худой конец, печенега. Какой он: блондин или брюнет, великан или пигмей, с жадными раскосыми очами или пугливыми глазами загнанной лани? Вот и я последний из могикан, то бишь последний из русских, как вон тот бык в телевизоре.

…Тур разбил твердый ледяной наст, слегка поранив при этом ногу, и, разбросав копытами наледь, стал сверлить мордой в снегу лунку, чтобы достать клочок прошлогодней засохшей травы. Время от времени он поднимал тяжелую голову и втягивал ноздрями холодный воздух. Чутье у него все еще было отменным, а вот слышать и видеть он стал совсем плохо.

Промозглый, студеный ветер не приносил резких, пугающих запахов. Он все так же настойчиво дул с далекой Арктики и швырял пригоршни снега в февральский лес, засыпая белым серебром жесткий наст, образовавшийся после кратковременной оттепели. Бык стоял спокойно и жевал добытую травянистую ветошь, он еще не догадывался, что с подветренной стороны леса, с заснеженного бурелома на него оценивающе смотрела голодная серая стая…

— Бедный старикан! — посочувствовала быку красавица Земфира. — Пожалуй, поужинает тобой серое племя типичных представителей «canis lupus» и не подавится. На жестком насте у них полное преимущество — они легкие, а бык тяжелый, завязнет в снегу. А ведь каким молодцом был! Князь Владимир Мономах, отличный охотник, записал в «Летописях» потомкам на память: «Тура два меташа меня на розех и с конем». На рогах и с конем. Во, силища!

— Да, лет эдак пятьсот, как сгинул последний дикий бык-тур. Остался он только в сказках, в старинных книгах… а теперь и в компьютерной графике, — скорбно помолчав, добавил Степан Андреевич, выключая телевизор.