А теперь, кажется, у меня новый повод для опасений. На этот раз — сама жена Ошевире. Я всегда рассчитывал на ее безоговорочную поддержку и полное повиновение. Я всегда был уверен, что женщина, обязанная мне жизнью, никогда не даст мне повода опасаться еще одной неудачи. Но то, что было на пашем последнем свидании, поселило во мне страх. Я не только почувствовал, как отвратительна ей моя вонь; мне показалось — и это гораздо больней, — что она, внешне покорная, внутренне сжалась в комок, чтобы не отвечать на мои ласки.

Боже, я не могу позволить себе неудачи…

Конечно, я понимаю, что не имею права вмешиваться в его отношения с женой Ошевире. Мне ведь хуже не станет, если оба они потеряют голову, сойдя с ума от распутства. Меня заботит исключительно то, что их связь — постоянная причина моего унижения. Думаю, всякий взбунтуется, если кто-то захочет все время стоять у него на голове. Несомненно, всякий взбунтуется, если у него требуют, чтобы он предоставлял свой дом для сомнительных встреч и при этом позволял, чтобы его в глаза называли болваном и дураком. Вся эта история стала мне невыносима. Невыносима!

— Ни слова, — говорит она, когда я вхожу в ее дом, — Я знаю, зачем ты пришел.

Я пристально смотрю на нее, и мне непонятно, что значат ее слова. Во всяком случае, звучат они как привет. Кажется, мы понимаем друг друга.

— Это верно, — говорю я. — Но зам:! нам туда ходить, если вы не хотите?

Я ставлю у дверей сумку ямса и галлон керосина и даю ей деньги, которые послал Тодже.

— Спасибо, — говорит она и рассеянно смотрит на новенькие фунтовые бумажки, которые я положил ей в руку. — Но что я могу поделать? У меня нет выбора.

— Одибо! — кричит ее сын и выбегает из спальни. — Я сделал новый автомат. Большой. Показать?

— Да. Покажи, — отвечаю я.

Он бежит в спальню за автоматом.

— Выбора? — переспрашиваю я. Я не знаю, что ей сказать, — Ну… наверно, можно сказать, что вы заболели или что-то вроде.

— Да, — говорит она и закрывает лицо рукой, наверно, от огорчения. — Я знаю. Но сколько можно ссылаться на болезнь?

— Одибо, вот автомат. — Огеново протягивает мне длинную толстую палку с заостренным концом.

— Убери свою палку и не мешайся, — кричит на него мать; она выхватывает палку из его рук и бросает ее назад в спальню. — Ступай в комнату и закрой дверь. И не смей выходить, пока тебя не позовут.

Мальчик покорно, медленными шагами уходит в комнату, зубами он закусил уголок рубашки. Он громко хлопает за собой дверью.

— Не сердитесь на него, — прошу я.

Она шипит:

— Надоедливый комар.

В дверь и окно влетает вечерний ветер. Такое чувство, как будто каждый из нас ждет, что первое слово скажет не он.

— Ты же сам знаешь, что я не хочу идти к нему, — говорит она.

— Тогда не ходи! — Во мне пробуждается раздражение.

— А что я тогда буду делать?

— Я не знаю. — Мне не хочется смотреть на нее, ибо раздражение — враг сочувствия. — Если ты не хочешь идти к мужчине и если тебе придется оправдываться, я уверен, ты найдешь несчетное число оправданий.

— Но ты же сам знаешь, как много он значит для самого нашего существования — моего и моего сына. Ты не можешь не знать.

— Ничего я не знаю. Зато я знаю, как много он значил для самого меня. Вряд ли хоть раз я проснулся утром без мысли, как я буду служить ему и как он будет осыпать меня бранью. Все это начинает…

Внезапно над крышей слышится долгое гудение. За ним раздается громоподобный взрыв, и в ответ ему по соседству, не переставая, начинают трещать пушки. Гадать не приходится: снова налет! Мы глядим друг на друга, и я бросаюсь в спальню.

— Быстро! Сюда! — кричит она и хватает за руку Огеново.

Все вместе мы ныряем под ее кровать и ложимся ничком. На улице продолжается гром и треск. Временами до нас доносятся крики и стоны и глухой стук падающих предметов. Жена Ошевире крепко прижимается ко мне, я — к ней. Случайно, не по дурному умыслу моя рука нежно гладит ее. Итак, мы оказались с ней вместе — пусть в минуту опасности, — и во мне растет уверенность, что это мое богатство я не намерен никому отдавать — даже делить с кем-то, кто не желает мне добра.

Я просто не мог этого сделать. Я оказался в таком ужасающем положении, что не сумел взять себя в руки и не вышиб мозги из богомерзкой шлюхи.

Согласованное воздушное и партизанское нападение было слишком внезапным и быстрым. Воздушное сразу сменилось партизанским, и я сделал все, что можно было сделать в сложившейся обстановке. Сначала произошел воздушный налет. Самолеты на этот раз были ревущей толпой, четыре большие машины, куда крупнее, чем прилетавшие в прошлый раз, и бомб они сбросили столько, что могли бы похоронить под землей весь город. Я был застигнут врасплох, растерян. Как только первый самолет пронесся над головой, я дал по нему длинную очередь из автомата. Я не думал, что попаду, я был доволен хотя бы тем, что исполняю свой долг. К концу налета я израсходовал больше половины моих магазинов.

Одна бомба упала шагах в десяти-двенадцати от меня. Ничего особенного она не разрушила — она упала на пустыре, — но воронка осталась такая, что в ней легко можно похоронить человек шестьдесят, и манговое дерево шагах в четырех от взрыва чуть не вывернуло с корнем, и оно вот-вот рухнет. Много бомб упало на город — о чем говорить: весь город в слезах!

Только улетели самолеты — наша зенитная артиллерия безуспешно била по ним долгих двадцать минут, — как по всему городу послышалось т акум-т акум чужих выстрелов. Мятежники атаковали наш восточный сектор. В мгновение ока партизаны проникли к центру города, уничтожая все и всех на пути. Это было отчаянное, самоубийственное нападение на растерянный, объятый паникой гарнизон. Они рассыпались по всему городу. Думаю, они, имели в виду обратить нас всех в бегство. Но они совершили ошибку. Они чересчур распылили свои силы. По одной улице бежал один мятежный солдат, по другой — другой, по третьей — еще два. Я видел, неподалеку одни из них застрелил козу и оттащил ее в темный угол. Но тут его подкосила автоматная очередь.

Когда он упал, я понял, что должен занять стратегическую позицию, наступательную и оборонительную. Быстро я вбежал в наш старый городской совет и запер дверь на засов. К моему великому счастью, все окна были закрыты ставнями. Я придвинул стол к одному окну и влез на него. В полукруглое окошко над ставнями я высунул ствол автомата. С этой позиции, оставаясь невидимым, я мог легко увидеть и поразить любого вражеского солдата, который окажется в моем поле зрения. Я не простоял там и двух минут, когда увидел двоих с маленькими автоматами, не больше игрушечных. Сразу же я выпустил несколько пуль из моего убийцы и подсек одного. Другой отпрянул. Если бы бой шел на равных, мне, должно быть, пришлось бы туго, потому что он был, наверно, прекрасный стрелок. Он мгновенно послал пулю в ставень, за которым скрывался я, и пуля прошла всего в нескольких дюймах от моего правого бока. Но естественно, видеть меня он не мог, и я дослал ему несколько зернышек из моего красавчика. Автомат выпал из его рук. Он взвыл, как бешеная собака, и грохнулся оземь в каком-нибудь шаге от своего убитого сотоварища.

За верную службу надо было бы расцеловать мой автомат, да только сейчас не время! Конечно, больше на площадь мятежники не высовывались. Должно быть, они издали учуяли, что тут убили двух их собратьев, — известно, у мятежников нюх острый. Но целых три часа меня оглушали выстрелы, отвечавшие рядом на выстрелы. Несчастный симбиец пробил мне ставень и сделал меня мишенью, поэтому я передвинул стол к другому окну. Все время боя я стоял на дрожащих ногах и ждал, что в каждую следующую минуту произойдет худшее. Прежде чем отгремели выстрелы, воцарилась ночь, и постепенно город замер в тревожном покое.

Слишком страшное было время, и я не решился покинуть убежище, чтобы прикончить эту мятежную шлюху. Может быть, если бы в конце нападения я почувствовал себя в достаточной безопасности, я бы вышел и сделал, что собирался — всего-то ткнуть автомат в окно или распахнуть дверь и перестрелять всех гнусных тварей. В доме были сама женщина, ее сын и мрачная туша, урод Одибо. Я видал, как под вечер он вошел в ее дом, и не думаю, что он отважился из него выйти за долгое время налета.