— А мама по нем скучает?

— Я не знаю.

— По ночам она плачет?

Он задумывается, потом качает головой.

Может быть, она по нем не скучает. Может быть, она так увлечена отношениями с Тодже, что даже не помнит своего мужа, и эта карточка находится здесь, как всякая вещь, о которой просто забыли.

Я ставлю карточку на место.

— Значит, это комната твоей мамы?

— Да, — говорит он.

— И она здесь спит? — я касаюсь кровати.

Он кивает.

— А ты — где ты спишь? — спрашиваю я.

— Я сплю здесь, с ней рядом.

— Хорошая кровать, — говорю я, поглаживая покрывало, и сквозь меня снова проходит то, чего я никогда не испытывал. Наверно, она спит голая. Вот бы увидеть. Может, она когда-нибудь захочет, чтобы я был рядом?

Я присаживаюсь на край кровати. Что сейчас Тодже делает в моем доме с женой Ошевире? С каждой минутой моя ненависть к Тодже растет. О, если бы мне унизить его! О, как хотел бы я оскорбить его гордость! Тогда бы он узнал, каково мне чувствовать то, что я чувствую, когда он делает со мной то, что обычно делает.

Уже вечер, и постепенно темнеет. Все мы, заключенные, спокойно сидим, редко кто скажет слово. Мы находимся здесь давно и привыкли к обычному чередованию двух состояний: то мы уходим в себя и терзаемся тем, что касается нас до глубины души, то стараемся развеять скуку шутками и легкомысленной болтовней.

Сейчас вряд ли кому из нас хочется говорить. Стражи поблизости нет. Солдаты и полицейские развлекаются в другой части огромной тюрьмы. За этими стенами мы не знаем никакой жизни, кроме открытого неба, дали, смены света и тени, ночи и дня и слабых звуков, с трудом долетающих с воли. Все мы уже поужинали.

Все, кроме нашего сердитого молодого товарища, Агбейэгбе. Он почти не дотронулся до еды. Он взял свою миску — сегодня нам дали бобы и вареный ямс, — повертел ее так и сяк, не вынимая левой руки из кармана, изобразил на лице отвращение и зашипел. Потом он сел в угол, бросил себе в рот две щепотки еды и отпихнул миску, не дотронувшись до остального. Он не послушался добрых слов господина Огбе, старейшего среди нас, истинно старого человека, которого мы называем Отец.

— Послушай, сынок, — сказал ему Отец, — это тебя до добра не доведет. Какой смысл морить себя голодом? Еще может случиться, что комиссия не найдет обвинений против тебя и выпустит на свободу. Зачем тебе будет нужна свобода, если ты сейчас умрешь с голоду? Я знаю, каково тебе быть здесь. Нам всем тоже несладко. Посмотри на меня — разке я не слишком стар для того, чтобы сражаться на чьей-нибудь стороне? Я попал сюда лишь потому, что помог человеку. Но я не жалуюсь, потому что знаю: моя невиновность принесет мне вознаграждение, — так чего же добьюсь я, губя свой мир и здоровье духа из-за временной неудачи? Съешь свой ужин и предоставь остальное богу.

Отец истратил слова понапрасну. Агбейэгбе по-прежнему сидит у стены и молчит, и в юных глазах его беспокойный блеск.

Так он сидит уже довольно долго. И вдруг он вскакивает и начинает ходить по камере взад-вперед, руки в карманах, в опущенных глазах прежнее беспокойство. Так он ходит и ходит размеренными шагами, но поднимая глаз, не вынимая рук из карманов. И вдруг он останавливается, садится на корточки к нам лицом, морщит лоб и сжимает кулаки.

— Послушайте, джентльмены, — он устраивается поудобнее, подтягивает штаны. — Всем вам надо это понять. Я не надеюсь, что вы можете во всей полноте увидеть ту всемирную борьбу, которую некоторые из нас ведут на благо всего человечества. Вы все знаете, что в нашей стране в настоящее время происходят военные действия. Так вот, это пустая трата нашего времени. Война только отодвигает последний и решительный бой, ей не удастся его предотвратить. Ни в коем случае! — Он выбрасывает вперед сжатый кулак и слова вскакивает, на этот раз не сводя с нас взгляда. Из кармана рубашки он достает измятую пачку сигарет и закуривает.

— О какой борьбе я веду речь? — продолжает он. — О решительной борьбе за освобождение трудящихся и обездоленных масс от постыдной, бесчеловечной эксплуатации богатыми. — Теперь он ходит совсем медленно и пристально всматривается в паши лица. — Вы думаете, что бог создал человечество для того, чтобы одна его часть поработила и угнетала другую? Вы думаете, что богу угодно, чтобы некоторые утопали в лени и роскоши, в то время как другие обречены жить в нужде и страданиях, рубить господам дрова, и носить воду, и угождать их разнузданному распутству? Может, вы думаете, что некоторые люди рождаются, чтобы править, — как они безосновательно утверждают? Может, вы думаете, что другие рождаются, чтобы ими правили, чтобы их угнетали для блага эксплуататоров — без каких бы то ни было причин и обоснований? Нет, братья. Задумайтесь на минуту, и вы сами увидите, как все безумно и иррационально в сегодняшнем мире угнетения большинства меньшинством.

Он забыл о сигарете, она почти догорела, он подносит к губам жалкий окурок, затягивается и выпускает в воздух густую струю дыма. Вдруг он хмурится. В пашу сторону направляется солдат, поигрывая автоматом. Агбейэгбе умолкает и делает вид, что просто так ходит, одна рука в кармане, другая ласкает окурок. Наши непонимающие лица расслабляются. Но солдата зовет его сотоварищ, и он возвращается туда, откуда пришел. Презрительно взглянув на удаляющегося солдата, наш ученый оратор снова садится на корточки и обращается к нам:

— Как я вам говорил, джентльмены, проклятие современности — эксплуатация, эксплуатация низших классов. Они низшие не потому, что им это нравится, но потому, что угнетатели изо всех сил стараются помешать им подняться вверх.

Он умолкает. Некоторые из нас вздыхают и переглядываются. Никто не произносит ни слова. Мы снова готовы безропотно слушать его, на этот раз мы глядим на него уже не с удивлением, но желая узнать что-то новое или хотя бы избавиться от собственного непонимания. Он вновь начинает расхаживать.

— Взгляните на всех нас, запертых здесь. Есть среди нас богатые? Я спрашиваю, есть здесь богатые? Конечно, нет! Я уверен, что вы уже начинаете понимать, что я имею в виду, когда говорю о продолжающемся угнетении бедных богатыми.

Разберем на примерах. Отец, ты говорил нам, что ты крестьянин. Много ты заработал на своем поле? Ничего! Ничего, кроме жалких грошей, на которые мог прокормить семью, — разумеется, я не хочу сравнивать, как питаетесь вы и как обжираются наши большие боссы. И твои доходы всегда были ничтожны, потому что богатые в пашей стране постоянно занижали цены на твою продукцию — только для того, чтобы сам ты не стал богатым!

Господин Эмени, вы служили посыльным в суде, как вы говорите, тридцать два года. Тридцать два года — это не шутка! Может быть, вы считаете, что за все это время вы не заслужили повышения по службе? Ибо ясно, если бы вы не исполняли свои обязанности надлежащим образом, вас бы уволили. Но оставим это. Вы проводили в суде каждый день своей жизни, поэтому никто лучше вас не знает той несправедливости, которой ежедневно подвергаются менее привилегированные члены нашего общества.

Господин Ошевире, вы сказали, у вас была резиновая плантация. У вас была нешуточная возможность стать богатым, большим человеком. Но богатство вам не давалось, и вы жили немногим лучше, чем работники, собиравшие для вас млечный сок. Почему получалось именно так? Потому что эксплуататоры мира договорились между собой, чтобы цепа на каучук всегда колебалась в их пользу, — и поверьте мне, с этим вы ничего не поделаете.

Я уверен, что то же можно сказать про любого из нас. Но сколько это может продолжаться? — Он останавливается, воздевает взволнованные руки, как проповедник, глаза его от возбуждения расширены. — Сколько еще должны мы сносить бремя угнетения и эксплуатации? Сколько еще мы должны выносить тех, кто сел нам на шею и одновременно схватил за глотку?

И он опять ходит взад-вперед и по-прежнему напряженно глядит в паши лица.

— Вы сами должны видеть, что только решительная, жестокая борьба может положить конец вашему нестерпимому унижению. Оно было столь долгим и столь жестоким, что мы обманем себя, если подумаем, что можем о чем-то договориться с нашими угнетателями. Нет, нет — никаких переговоров! Да если бы они были склонны вести с нами переговоры, то все эти долгие годы они не посмели бы измываться над нами, не посмели бы и не смогли бы. Да, джентльмены. Настало время для революции. Сейчас не пора говорить с врагом. Пока мы не заставим его сполна заплатить за последствия его преступлений, он не согласится сесть с нами за стол переговоров.