— Я сказала, что я ухожу, — повторяет она.

— Хорошо, — говорю я. — Счастливо.

Она мне улыбается. Почему она улыбается? Может, она надо мной смеется? А зачем бы ей надо мной смеяться?

— Пожалуйста, ничего не давайте Огеново, — говорит она. — Он очень много съел за обедом, так что я не собираюсь кормить его до самого вечера.

— Хорошо, — говорю я и смотрю на нее.

Она смотрит на мальчика — он забился в угол, — но не подходит к нему и открывает дверь дома. Я отвожу глаза, только когда она скрывается из виду.

Я поворачиваюсь к Огеново: он плачет, слезы заливают ему глаза.

— Иди сюда, — говорю я.

Не я ему нужен. Он пожимает плечами и остается на месте.

— Иди сюда, — повторяю я. — Я тебе кое-что скажу.

Он вытирает слезы руками и медленно поднимается.

Я подзываю его рукой, и он подходит ко мне, не глядя, и еще сильней трет глаза.

— Она скоро придет, слышишь?

Он кивает.

Я глажу его по голове и пользуюсь случаем поглядеть на него хорошенько. Мальчик никогда не узнает, почему я так гляжу на него. Не могу сказать, что мои мысли полностью повинуются мне. Ибо в моем уме уже возникает связь между этим мальчиком и женской фигурой, которая несколько минут назад потрясла меня, о которой я никогда теперь не перестану думать.

— Покажи мне новую игру. — Лицо его проясняется.

Он чуть не поймал мой безумный взгляд.

— Во что ты хочешь играть? — говорю я.

Он в замешательстве. Засовывает палец в рот и глядит на меня.

— Можно я позову сюда Ономе и мы будем играть вместе? — просит он.

— Мама сказала, чтобы ты не выходил из дома, — говорю я. — Поэтому тебе нельзя пойти за Ономе.

— Но их дом совсем рядом.

— Ну и что? — говорю я. — Мама тебя побьет, если узнает, что ты выходил на улицу.

— Ты ей скажешь?

— Я не скажу, она сама увидит тебя, когда пойдет домой.

— Я бегом.

— Все равно она может тебя увидеть, — говорю я. — И тогда она тебя выпорет.

Этого достаточно, он покоряется. Он стоит потупясь и теребит пальцами воротник рубашки.

— Тогда я принесу горлышко, и мы будем играть с тобой, — говорит он.

— Давай.

Он бежит в спальню. Снова я в мыслях вижу его мать.

Через мгновение он появляется с игрушкой: горлышко бутылки просверлено поперек и через него продета веревка. Мы берем веревку за разные концы и натуго закручиваем, вращая горлышко влево. Потом мы начинаем ритмично потягивать каждый в свою сторону, и горлышко каждый раз яростно вращается, с жужжанием рассекая воздух.

Очень скоро игра надоедает — и ему, и мне. Кажется, он вспомнил о матери и загрустил. Он сползает спиной по степе и глядит в открытую дверь.

Сегодня я пытаюсь понять, что же все-таки происходит. Моя неприязнь к Тодже постепенно усиливается. Это несомненно. И причина не только в том, что он унижает меня и хочет уверить, что я недостоин имени человека. Гораздо важнее то, что меня начинает тошнить от его гнусных выходок, и мое отвращение к старику обостряется от растущей уверенности, что он глумится надо мной лишь потому, что затеял недоброе дело с женой Ошевире. Все очень просто. Больше ему меня не одурачить. Меня больше не убедить, что его показное благодеяние не имеет какой-то другой цели. Напомадился, разрядился, ботинки сверкают, лицо и шея густо напудрены, и убожество моей хижины прикрыто богатыми тканями. Чтобы не было стыдно. Нет, меня больше не одурачить. Может быть, я плохо могу думать и ничего не умею делать, по я все-таки не младенец и понимаю, что все это значит.

Пусть делают друг с другом что захотят. Мне незачем вмешиваться в дела людей, раз они решили вступить в особые отношения. Но я не хочу из-за этого сносить унижения, которых я не заслуживаю.

— Застели постель и исчезни, — часто говорит он, и еще: — Ты ворчишь или мне показалось? Да ты должен быть счастлив, что твою лачугу осчастливил посещением человек такого положения, как я, — А женщине он говорит: — Ах, он просто дурак. Здоровенная туша и безмозглая голова, — и все в том же духе. Раз у него такое положение, о котором он постоянно твердит, почему бы ему не пригласить эту женщину в дом к себе и таким образом подтвердить свое славное великое положение? Что, он боится оказывать ей милости в собственном доме?

Я знаю, какое несчастье, что я калека. Но когда-нибудь бог мне должен помочь! Когда-нибудь я смогу стоять на своих двух ногах и не буду нуждаться в подачках и терпеть унижение перед женщиной. Когда-нибудь я добуду себе работу и, может быть, стану себе самому полным хозяином. Мне не так уж плохо жилось до войны и до того, как начались мои хождения в дом к жене Ошевире. Тогда я безропотно сносил все оскорбления. Но теперь иначе, я не желаю, чтобы меня позорили перед женщиной. Всю жизнь я сторонился женщин, ибо знал, что нм ничего не стоит сказать мне: калека.

— Показать тебе мой автомат? — Мальчик, кажется, оживился.

— Автомат? — Я слегка удивлен.

— Да. Вчера я сделал себе автомат.

— Какой автомат?

— Я тебе сейчас покажу.

Он опять бежит в спальню. Он возвращается с толстой остроконечной палкой. К обоим концам ее привязана веревка, свободно болтающаяся, как ремень автомата. Я улыбаюсь мальчику. Он сияет от гордости и тут же садится рядом со мной, словно, кроме улыбки одобрения, ему ничего не нужно.

— Это я сделал вчера, — говорит он.

— Молодец, — говорю я. — Кто тебя научил?

— Никто. Я видал автомат у солдата.

— Какого солдата?

— Того, который стоит напротив. — Он указывает на солдата, охраняющего городской совет.

— Понятно. А зачем тебе автомат?

— Я хочу застрелить Ономе, — говорит он.

Я прячу улыбку:

— Почему? Что тебе сделал Ономе?

— Он говорит, что мой папа вор.

— Что?

— Он говорит… он говорит, что мой папа вор, что он что-то украл и солдаты его увезли и посадили за решетку, потому что солдаты не любят, чтобы кто-нибудь что-то крал, потому что они хотят все забрать себе, вот поэтому они и увезли моего папу и посадили его за решетку.

— Ты маме об этом сказал?

— Да.

— А что она тебе сказала?

— Она сказала, что мой папа ничего не украл, потому что мой папа честный.

Я долго смотрю на него. Бедный мальчик. Когда он поднимает глаза на меня, я отворачиваюсь, чтобы не растравлять рапы.

— Вот что, — говорю я. — Не стреляй в Ономе — слышишь?

Он кивает и, снова потупившись, трет живот.

— А если он будет опять говорить гадости про твоего папу, скажи мне, и я его за тебя побью, понял?

Он снова кивает.

— А твоя мама знает, что у тебя есть автомат?

— Нет, — говорит он. — Я его прячу.

— Правильно. Куда ты его прячешь?

— В одно место в нашей комнате. Пойдем покажу.

Он зовет меня за собой. Я встаю, он тянет меня за руку в их спальню. Я колеблюсь, я не хочу, чтобы она застала меня, когда я разглядываю ее тайны. Я знаю, какие женщины. Я не хочу, чтобы меня обзывали калекой.

— Ну, иди, — требует он.

Я вхожу за ним в спальню. В середине комнаты, ближе к окну, широкая металлическая кровать. Огеново подводит меня к изголовью и показывает под кровать.

— Вот здесь, — говорит он и показывает за большой ящик, который стоит под кроватью.

— Спрячь автомат, а я посмотрю.

Он осторожно засовывает палку за ящик.

— Очень хорошо. — Я глажу его по голове. — Она ни за что не найдет.

Радостный Огеново катается по кровати, а я стою и оглядываюсь. Комната большая. В глубине длинная вешалка, на ней висит много одежды, есть и мужская. Напротив вешалки груда больших коробок. В комнате еще очень много вещей. На столике рядом с кроватью — карточка Ошевире. Я подхожу к ней, беру в руки, разглядываю. Огеново подкатывается на кровати ко мне:

— Это мой папа.

— Ты его помнишь?

— Нет. Мне мама сказала.

Я смотрю на него, он смущается и откатывается прочь.

— Ты скучаешь по папе? — спрашиваю я.

Он качает головой. Бедный мальчик. Он еще не привык к отцу, когда того увезли.