— Доброе утро, майор. — Он вытягивается и отдает честь.

— Доброе утро, Джонсон, — отвечаю я. — Как жизнь?

— Стараюсь не унывать, сэр.

— Ну, это мы все стараемся, так ведь?

Он смеется и застенчиво потирает левое предплечье.

— Как ваши подопечные? — Мы входим в здание.

— Как сказать… — Он уже не такой жизнерадостный, лицо помрачнело, во взгляде серьезность. — Они тоже стараются. Утром мы их кормили. После завтрака несколько человек с вещами ушли насовсем — пригласили родственники: люди считают позором, что их ближние в приюте для беженцев. Несколько человек пошли, я думаю, прогуляться, хоть на час спастись от здешней скуки. Кое-кто спит. Дети, конечно, играют на заднем дворе — слава богу. Главная трудность — эта старая женщина.

— Госпожа Дафе?

— Да, сэр. Утром она не съела ни крошки. И как обычно, она не спала всю ночь, без конца оплакивала свои беды. Когда мы ей дали еду, она едва взглянула, зашипела и покачала головой. И залилась слезами.

— М-да. Она что, хочет уморить себя голодом?

— Говоря честно, не знаю. Я много раз старался утешить ее — даже другие беженцы пытались помочь, хотя всем хватает своих несчастий. Но никакого толку.

— Ужасно. — Я вздыхаю. — Сейчас она здесь?

— Да, сэр.

Мы направляемся к ней. Все так и есть. Госпожа Дафе забилась в угол и смотрит в низенькое окошко; скорбь отделяет ее от остальных людей, находящихся тут же: многие лежат на циновках, кое-кто спит. Я не очень знаю, что нужно сказать, чтобы она меня услышала. Между тем мое присутствие в длинном здании уже привлекло внимание множества беженцев: дети и взрослые ходят за нами, толпятся вокруг нас, в их глазах разрушенные надежды. Кажется, именно эта толпа, а не что-то иное наконец выводит старую женщину из оцепенения, она поворачивается и останавливает на мне тусклый, усталый от горя взгляд.

— Мама, — зову я. Я пытаюсь с ней заговорить.

Она не отвечает. Опускает глаза, охватывает ладонью лоб и качает головой. Из-под руки видно, как лицо ее переполняется чувствами, и я начинаю бояться того взрыва скорби, о котором мне говорили господин Эзирегбе и Джонсон.

— Мама. — Я слегка касаюсь ее плеча в надежде, что немного тепла и ласки хоть слегка облегчит ее ношу.

Но она разражается громкими рыданиями, ладонь падает со лба, и я вижу, как по ее щекам струятся обильные слезы. Она издает долгий мучительный вопль и вновь начинает стенать. Я не понимаю ни слова из ее причитаний: они на ее родном игабо — и смотрю на Джонсона.

— О чем она?

— Она говорит, что мир должен оставить ее в покое и не мешать ей оплакивать горькую судьбу… ибо что от нее самой останется, когда… когда ее единственный сын, смысл ее жизни, погиб…

Новые причитания. Джонсон слушает их почти раздраженно. Кажется, эта обязанность ему не по душе. А мне по душе? Кай!

— О чем она? — спрашиваю я опять.

— …что лучше бы ее саму убили… что ей больше незачем оставаться на свете. Майор, это самое она твердит каждый день. Мы ничем не можем ее успокоить.

Женщина переходит на тихое заунывное пение. Жалобы ее негромки, но непреклонны.

— Скажите ей, что все будет хорошо, — говорю я Джонсону, — что ей не следует больше плакать.

Джонсон переводит мои слова женщине, она продолжает приглушено причитать, не удостоив нас взглядом.

— Скажите ей, что слезы вредят здоровью.

Джонсон говорит.

— …что мы сделаем для нее все, что сможем.

Джонсон говорит, но она, как и прежде, не слушает.

— …что мы сочувствуем ее горю… что мы не можем воскресить ее сына и поэтому должны помогать тем, кто жив.

Джонсон переводит, она не обращает внимания на его слова.

— Передайте ей, что я тоже оплакиваю гибель ее сына… но что, если мы будем думать о наших бедах каждый день, беды нас никогда не покинут.

Джонсон передает.

— …что я весьма огорчен ее нежеланием принимать пищу… Пусть она попытается есть и помнит, что мы о ней не забудем.

Кажется, наконец подействовало. Джонсон еще переводит мое последнее увещание, а госпожа Дафе уже утирает слезы уголком платья. Причитания прекратились, она только покачивает головой и сморкается.

— Мама. — Кажется, я улучил подходящий момент. — Не надо плакать. Все будет хорошо. Я вам очень сочувствую. Ни о чем не тревожьтесь. Я вам очень сочувствую. — И я поглаживаю ее по плечу.

Беженцы стоят вокруг нас кольцом. Какие слова утешения я скажу им? Да им они не нужны. По моим глазам они сами видят, что я желаю им благополучия, и я стараюсь подтвердить свою добрую волю улыбкой. Я отхожу от госпожи Дафе, и толпа передо мной расступается.

— Большое вам спасибо, майор, — говорит Джонсон.

— О чем вы? Вы каждый день делаете все, чтобы помочь несчастным, и мой долг быть с вами.

— А что можем мы сделать? Мы только стараемся.

— Ладно. Скажите, Джонсон, у нее есть родные, которые взяли бы ее к себе в дом?

— В том-то и вся беда, майор, — говорит Джонсон. — Они приходили за ней несколько раз, но она наотрез отказывается сойти с места. Знали бы вы, чего нам стоило увести ее от развалин дома. Когда ее сына похоронили там во дворе, она отказывалась уйти, хотя жить в этих развалинах решительно невозможно. Она твердила, что останется там до тех пор, пока ее не постигнет та же судьба, что отняла у нее сына.

Я вижу врожденное упрямство в ее немигающих глазах и заостренном подбородке. Но ведь у горя столько обличий, оно легко преображает веселье и красоту в отчаяние и уродливость.

— Надеюсь, через какое-то время она придет в себя. Утешайте ее, когда она будет плакать, и скоро она обо всем забудет.

— Надеюсь, майор.

— Прекрасно. Нам пора.

— Большое спасибо, майор. Я вам так благодарен!

Я прохожу сквозь хмурую толпу и, насколько возможно, стараюсь утешить и подбодрить людей, говорю им: «Не унывайте, не унывайте» — и глажу по головам детей, высунувшихся из-под материнских юбок.

На улице мне немного легчает. Я еще раз обмениваюсь любезностями с Джонсоном, и мы с денщиком едем дальше, в дом ототы, большого вождя Урукпе.

Улицы города так же безрадостны, как лица его обитателей — мрачные, блеклые, таящие свои чувства. Листья и травы уныло колышутся под ветерком, словно превозмогая дремоту. Мы едем почти вымершими кварталами, в передних дворах домов редко кого увидишь. Кое-где на воротах красуются хвастливые вывески: «Радиотехнический центр Идигу»… «Германское медицинское общество (гарантированное излечение от болезней)»… «Вас стрижет Франко (международная парикмахерская)»… «Массажная клиника Дельта (облегчает спинную боль, помогает беременным женщинам, приходите и убедитесь)»…

Мимо этой вывески я не проеду: «Дом Трав Богвнебе Ониемораме — лечим эпилепсию, паралич, одержимых водяным духом и колдовством, евнухов, защищаем от пуль; также предсказание будущего и помощь неуспевающим в школе. (Регистрационный номер 227/69, Центральный союз травников штата Черное Золото.) Приходи — погляди».

Богвнебе забавный тип. О нем есть даже легенда. Дело было до того, как меня назначили в этот город, когда командиром еще был майор Акуйя Белло. Увидав «защищаем от пуль», многие солдаты успели сходить к колдуну и выложить хорошие деньги за амулеты, от которых, по словам Богвнебе, пули, коснувшись их тел, превратятся в воду. По некоему стечению обстоятельств в военных действиях против мятежников наступило затишье, так что не было случая испытать силу заклятий Богвнебе. И вдруг в один прекрасный день один из «защищенных» солдат поспорил с товарищем, который не вполне уверовал в действенность амулета. Они начали выхваляться друг перед другом, и «защищенный» солдат предложил неверующему выстрелить ему в бедро. Ему надо было благодарить своего бога за то, что он выбрал бедро: пуля легко прошла через беззащитную мякоть и, больше того, взрыла землю за спиною у спорщика.

Никаких доказательств больше не требовалось. Однако Богвнебе и не думал отказываться от притязаний на защиту от пуль, только теперь он втолковывал всем желающим слушать, что его амулеты нельзя испытывать всуе и вообще одни дураки хвалятся тем, что у них есть! Он сильно боялся впасть у властей в немилость и тотчас же побежал с пространными извинениями к майору Белло. Когда я вступил в должность, он одним из первых приветствовал меня бутылками местного джина, и по сей день он не жалеет усилий, чтобы выказать свою солидарность с армией.