— Как близко?

— Ну… шагах в пятидесяти, сэр.

— Ее дом видно от городского совета — или там между ними другие дома?

— Видно, сэр.

— Прекрасно. Слушай внимательно. — Он весь внимание. — Все хорошенько запомни — это твой наряд отныне до тех пор, пока я не отменю. В шесть утра каждый день ты с заряженным автоматом занимаешь пост у городского совета — так, чтобы тебе хорошо было видно дом Ошевире. Ты будешь делать вид, что охраняешь совет, и так ответишь, если кто-то тебя спросит. Но со своего поста ты должен пристально наблюдать за домом госпожи Ошевире. Веди себя так, чтобы она ничего не подозревала, иначе она может испугаться, что к ней приставлен солдат. Но наблюдай за домом очень внимательно. Не беспокой ничем ни ее, ни ее сына. И не допрашивай никого, кто направляется к ее дому. Я слыхал, к ней никто не ходит, но иногда ты будешь видеть вождя Тодже или его племянника. Ты знаешь вождя Тодже?

— Да, сэр.

— А его племянника?

— Кажется, знаю, сэр. Он калека, однорукий. Работает у вождя, сэр.

— Как его имя?

— Одибо, сэр.

— Прекрасно. Никому из них не препятствуй. Кажется, они стараются ей помочь. Тебе все ясно?

— Да, сэр.

— Прекрасно. Ты должен быть на посту с шести утра до двадцати четырех ноль-ноль. Завтрак, обед и ужин тебе доставят в положенное время. Если после девятнадцати тридцати, с наступлением комендантского часа, кто-то появится у ее дома, доставь сюда. Угрожай применить оружие. Но стреляй, только если задержанный станет сопротивляться. И как я сказал, никто не должен знать настоящую цель твоего наряда. Все понятно?

— Да, сэр!

— Прекрасно. И помни: то, что случится с этой женщиной, случится с тобой. Ясно?

— Да, сэр!

— Можешь идти.

— Слушаюсь, сэр! — Он торопливо отдает честь и уходит.

Итак, дело сделано. Я уверен, что поступил правильно — по крайней мере попытался сделать, что мог. Нельзя угодить всем, но надо пытаться делать все, что возможно. К вождю Тодже я сохраняю уважение по-прежнему. Но эта женщина для меня не просто жена арестованного. Она — некий показатель правопорядка в городе. Кроме того, я имел достаточно неприятностей, и с меня хватит. Разумеется, преобладающее значение имеют мои обязанности военачальника, а все остальное — второстепенно. Но я не позволю, чтобы люди — каково бы ни было их влияние в городе — делали меня орудием своих предрассудков. Если бы я не принял того решения, которое принял в конце концов, все могли бы подумать, что могут делать все, что им заблагорассудится, лишь потому, что я веду себя так, словно жизнь течет по нормальному руслу. Аллах, помоги!

Что толку в твоей неуклюжей туше, — сказал он, — если ты сам не можешь себе помочь? У тебя нет ума. Нет чувств. Ничего нет. Ничего, кроме твоей здоровенной туши. А она никому не нужна. Не нужна даже тебе самому. Ни на что не годна…

Я знаю, что стою немного. Может быть, ничего. Я знаю, что не могу помочь ни себе, ни другим. Я не умею думать, не умею ничего делать. Разве в этом я виноват? У меня только одна рука. А что человек может делать одной рукой? Говорят, что это несчастье мне передалось от одного давно умершего предка. Не знаю. Все время, пока я рос, я видел, что на место левой руки у меня культя. И дело даже не в том, отчего вместо двух рук, как у всех, у меня одна, — очень может быть, что судьба не только лишила меня руки, но и помутила мой ум.

Не знаю. Может быть, никогда не узнаю. Может быть, мне не суждено знать. Я только хотел бы, чтобы Тодже поменьше глумился над моей бедой. Я согласен когда угодно сопровождать грузовики в Идду и привозить еду для солдат. Когда был мир, я работал на его резиновых плантациях. Потом началась война, и мы перестали делать резину. Я был доволен и счастлив. Я не жаловался. Я и теперь не жалуюсь. Мне не трудно ездить с грузовиками в Идду за едой для солдат.

Но все изменилось. С тех пор, как Тодже связался с женой Ошевире. Обзывает меня при ней. Говорит, что от меня никакого толку, так, чтобы я слышал. Тычет в мою культю и говорит: кому нужен такой однорукий? Что я обуза, что без него я давно бы умер, потому что не могу постоять за себя. Неприлично срамить меня при посторонних, особенно при женщине. Я сам знаю, что толку от меня мало, но надо же мне иметь хоть какую-то гордость. Незачем унижать меня. Может быть, я когда-нибудь чего-то добьюсь и стану на ноги. Тогда мне не надо будет оскорблять его зрение. И ему не придется срамить меня, особенно в присутствии женщины.

А пока я, как повелось, иду к ней. Мне невыносимо ходить к ней. Ибо каждый раз, когда я вижу ее, я вспоминаю, что Тодже всегда говорит мне в ее присутствии. Не знаю, зачем он делает это. Мне горько каждый раз, когда я вижу ее. Быть может, когда-нибудь она тоже скажет мне, что от меня никакого толку, что я гожусь только на то, чтобы носить ей еду и одежду и звать ее к Тодже в мой дом.

Эта история мне неприятна. Я знаю, выбора у меня нет. Я не могу отказаться от этих странных поручений, ибо одно слово — и Тодже отнимет у меня все, что мне перепадает от его щедрот: еду, старую одежду, саму славу, что я нахожусь на службе у Тодже и под его началом. Но ох как неприятна мне эта история! Раньше я приглашал женщину и уходил, пока Тодже принимал в моем доме ее и ее сына Огеново. Теперь она приходит одна. Ибо Тодже сказал, что я должен быть в ее доме и присматривать за ее сыном, пока он принимает ее одну в моем доме. Мне это неприятно. Но что я могу поделать!

И все-таки говоря по правде, что он там делает с ней, наедине, в моем доме? Точно не помню, по, кажется, Тодже незачем было часто ходить к Ошевире, пока тот был на свободе, пока солдаты не пришли и не увезли его. А теперь Тодже приказывает мне носить много оды и одежды жене Ошевире в ее дом. Это очень странно: тайные встречи с чужой женой в моей лачуге, куда неприлично звать достойных людей.

Все это мне неприятно. И мне неприятна сама женщина. Я не понимаю, что они там друг с другом делают. Должно быть, мне не дано понять. Но пока эта женщина рядом со мной, я знаю, что не перестану быть целью его насмешек. И быть может, когда-нибудь она тоже начнет надо мной смеяться. Женщины все такие. И поэтому, сколько живу, я сторонюсь их. Мне достаточно плохо с мужчинами. А женщины… я бы убил себя.

Иногда мне спится великие сны. Мне спится, что я полноценный человек, у меня есть все, включая две большие здоровые руки. Я управляю всем городом и твердо сижу на горе несметных богатств, и мой дом вымощен золотом. Я просыпаюсь и проклинаю бога за такой тяжелый, мучительный сон. Ибо я знаю, что даже крохотной крупице этого дикого сна не дано сделаться явью. Я даже не смею мечтать об этом. Но когда я даю волю своим мыслям, мне часто приходит в голову то, что мой покойный отец сказал мне давным-давно: Бог не бросает дело на середине…

День медленно подходит к концу. Молюсь только, чтобы они поскорее закончили то, зачем я опять зову эту женщину. И чтобы скорее пришел комендантский час, и я снова бы стал хозяином моей жалкой лачуги. Мне неприятна эта история. Но что я могу поделать?!

Я все принимаю за добрые намерения. Как иначе назвать то, что человек приходит к тебе с едой, когда голод грозит жизни твоей и твоего сына, приносит тебе одежду, когда у тебя нет ни денег, ни свободы, чтобы избавиться от обносков, вселяет в тебя бодрость, разгоняет тоску одиночества и облегчает бремя тяжелых мыслей!

И все же я знаю, я вижу, что час настает. Больше я не в силах себя обманывать. Я еще молодая женщина. Кожа у меня гладкая, груди тугие, и только один ребенок вышел из моего чрева. Поэтому, говоря по правде, я допускаю, что мужчина может меня желать. Но пока Тодже не положит на меня руку, пока дыхание его страсти не обожжет мое тело, я буду из последних сил сомневаться и не видеть в его поступках ничего, кроме добрых намерений.

Я была дома. Огеново прыгал во дворе через жердочку и разбил голень. Я промыла болячку и стала втирать в нее пальмовое масло. И тут я увидела, что к нашему дому идет Одибо. На лице его, как всегда, мрачное, недовольное выражение, чем ближе, тем ниже он опускает голову и тем больше ноги его заплетаются. Кажется, он идет сюда против воли. Если бы я не знала его, то сказала бы, что лицо у него такое из-за кричащего зноя полудня. Но мне все равно. Если я предоставлена на их милость — а я знаю, что так и есть, — тогда я должна примиряться с любыми их настроениями. Собаке какая разница, бросают ей мясо наземь или дают на чистой тарелке?