— Иван Максимович, не далеко ли боярина Артамона Матвеевича сослали? Никак в Пустозерск?

— А чего же ему, великий государь, ближе-то воду мутить? Мало он тут поживился, мало волюшку свою потешил — пущай отдыхает да грехи свои замаливает. Боярин! Из грязи да в князи! Обок с протопопом Аввакумом самое ему место.

— Протопопа-то сожгли.

— Сожгли, великий государь. Было кого вспоминать!

— Не вспоминать, Иван Максимович, а помнить. Отец Симеон всегда мне толковал: государь не вспоминать — помнить все должен. Ни по-доброму, ни по-злому. Для дела. Знаю, Пустозерск еще при государе Иване Васильевиче Грозном князем Курбским заложен в Югорской земле ясак с самоедов собирать да от них же край хранить. Воеводы там жили. Городок от реки Печоры верст двадцать, не боле. На озере. Жителей сотни не наберется, а церквей много.

— Вишь, государь, все-то ты знаешь, обо всем осведомлен. Науками никогда не пренебрегал. Господь тебя к престолу готовил. А Матвеева не казнил же ты — и на Печоре люди живут, да еще государеву службу несут, не жалуются. Одно только — каково в тех краях англичанке-то матвеевской, супруге-то его.

— Откуда ты, Иван Максимович, англичанку-то взял. Гамильтоны, что при Грозном на русскую службу записывались, то ли шотландцы, то ли датчане. Воевали преотлично, вот и у нас государевой ласки немало видели. Боярыня Евдокия Григорьевна только что языки иноземные знает, образование имеет, а так всем обиходом наша, русская.

— Не скажи, не скажи, государь, иноземная кровь она завсегда скажется.

— А коли ты каждого в дворянстве нашем разберешь, не много ли кровей иноземных обнаружится. Чисто русской, поди, ни у кого и не сыщешь. Лучше давай о духовнике батюшкином поговорим.

— Как прикажешь, великий государь. Андрея Савинова ты подписал в Кожеезерский монастырь. Погулял поп, ой, погулял. На каждом пированье государевом в первом столе сиживал. Водками да романеею так часом нальется, что за руки до порога стащишь. Еще песни горланить любил.

— А ты не помнишь его любимый сказ про небывальщину. Еще покойный батюшка смеялся всегда, слезы утирал. Раз один слыхал. Ранее по возрасту государь-батюшка в пиры меня не брал.

— Как не помнить, великий государь. Всю, как есть, помню.

— Утешно. Однако слова подобраны не больно складно, да и простые они. Вирши бы лучше на месте были. Значит, в Кожеезерской обители Андрей теперь. В Онежском уезде. Обитель не древняя — при государе Иване Васильевиче основана, а уж устраивал-то ее Никон. Года четыре там игуменом был.

— Тут уж, государь, ничего не скажешь. Умел былой патриарх хозяйствовать, умел и денежки собирать. Немало ему покойный государь, поди, жертвовал. Да всего преосвященный сам доходил.

— И обитель Кожеезерскую в строжайшем православии установил. Во времена Соловецкого сидения никак тамошних бунтовщиков-раскольников поддерживать не стала. Да тут еще царевна тетенька Татьяна Михайловна за Никона приходила просить.

— И что ты, великий государь, решил? Поди, на просьбы царевнины склонился?

— Склонился, говоришь? Нет, Иван Максимович, Никона надобно из Ферапонтова в Кирилло-Белозерский монастырь перевесть. Больно долго его здесь на Москве помнят да поминают. Чем дальше от столицы будет, тем лучше.

21 июня (1676), на день памяти преподобных Онуфрия молчаливого и Онисима затворника, Печерских, в Ближних пещерах, патриарх благословил боярина и дворецкого и оружейничего Богдана Матвеевича Хитрово, что ему оказана государем честь — дворчество, и боярина Ивана Богдановича Хитрово, что ему оказана государем честь — боярство, окольничего Александра Савостьяновича Хитрово, что пожалована ему честь — окольничество, и Ивана Савостьяновича Хитрово, как ему оказана честь — окольничество.

— Слыхала ли, царевна-сестрица, как братец-то наш, государь Федор Алексеевич, тетеньке Татьяне Михайловне в просьбе ее отказал. Не знаю, как ты, Марфа Алексеевна, а я как услыхала, не поверила! Мало того. За Никона она, известно, просила, так братец его и вовсе на Белое озеро приказал сослать. Откуда только у мальца прыть берется. Ведь всю жизнь тише воды, ниже травы был, и на тебе!

— Что ж, Софьюшка, немудрено: власть, она каждому в голову ударяет. Чем человек моложе, тем сильнее. Откуда нам знать, какой нрав у братца государя объявится, когда повзрослеет. Батюшку тоже тишайшим называли, а тихость-то его по-разному оборачивалась. Вот тут нам о себе подумать и надо.

— О чем думаешь, царевна-сестрица? Нешто не видишь, теперь к Федору Алексеевичу лучше и не подступаться.

— Напрасно ты так, Софьюшка. Что ему тетенька-царевна. Много ли раз он с ней за жизнь свою встречался, а коли и встречался, говорить не доводилось. Ни она на него, ни он на нее внимания не обращали.

— Так что из того?

— А то, что мы с тобой — иное дело. Он и учился у отца Симеона, иной раз и с нами за учебными книгами сиживал. Мы с тобой для него одна родня, а покуда не женится, так и вовсе.

— Не замечала, по совести скажу, не замечала.

— Можешь и никогда не заметить, коли дороги к братцу не найдешь, хотя б и окольной.

— К мальцу-то? На сивой козе его што ль объезжать прикажешь?

— Приказать не прикажу, а присоветую. И выбора у нас с тобой, сестра, нету. Гляди-ко, как к нему и Марья льстится, и Федосья слова находит, а уж про Екатерину Алексеевну нашу и говорить нечего. Она кого хошь улещит.

— Давно примечаю. Глядеть тошно.

— Так ведь иное зелье целебное и в рот не лезет, а не проглотишь — не выздоровеешь. Взять себя в руки надобно.

— А дальше-то что? Тянешь ты больно, Марфа Алексеевна, никак, и меня объехать решила.

— Нужды мне нет тебя объезжать, Софьюшка. То, что скажу, всем царевнам на пользу пойдет. Хлопотать нам пора, чтобы у каждой двор свой был, как в иноземных государствах у принцесс разных.

— Двор? Да ты в себе ли, Марфа Алексеевна!

— Еще как в себе. Попросту всего сразу требовать не след, спешить, не поспешая. Сначала каждой свои покои заиметь, на свой вкус да лад устроенные. Все самим подбирать: и обои, и обстановку, и ковры, и куншты.