— А куншты на что?

— На стенах развесить, как иноземцы развешивают. Красиво и утешно. Да чтоб в рамах флемованных на голландский манер.

— Никак, уж ты все обдумала, Марфушка? Когда успела!

— С этим-то что успевать. Главное — государь-братец чертежами строительными более всего интересуется. Сказала я ему, мол, не нарядно башни кремлевские из окон наших смотрятся. То ли дело крепости заморские на кунштах: тут тебе и вышечки, и узор каменный, и флюгера на разные образцы кованные. Даже боярыня Фекла Ивановна княгиня Лобанова-Ростовская так стены Рождественской обители, что на Трубе, украсить собирается. Средства немалые на помин души родителев да предков внести в монастырское строение.

— И что, Федор Алексеевич тебя слушать стал?

— Недели не прошло, ко мне вдругорядь пришел, будто снова куншты поглядеть, а там и говорит, что хочет всем башням кремлевским шатровые верха достроить. Да что хочет — уже распорядился подрядчиков да строителей набирать. Чем нам его дразнить да просьбами разными надоедать, лучше в одну дуду дудеть — больше проку выйдет. А пока суд да дело, собирайся, Софья Алексеевна, в дальнюю дорогу. Вместе с государем-братцем в Толгский монастырь поедем, под Ярославль. Времечко золотое — не упустить бы.

— Обрадовала ты меня, Марфушка, ой, обрадовала! Царевнам-то еще не сказывала?

— Тебе первой. Успеется.

— А тогда, Марфушка, может, ход какой к Федору Алексеевичу найдешь музыканта-то нашего измайловского выручить — Василья Репьева. Как Артамона Матвеева сослали, освободился он, хочет снова при царском дворе в инструменты разные играть. Нам для наших действ, ой, как пригодился бы.

— Попытка — не пытка. Тем паче братец очень против Артамона Сергеевича настроен. Не ведаю, откуда неприязни такой набрался. Коли на матвеевские беззакония сослаться, может, и решит дело в пользу Василия, а мы его тогда к себе и заберем. К музыке-то наш Федор Алексеевич не больно пристрастен. И потом — боюсь, и действами комедиальными государь-братец развлекаться не станет. О «Пещном действе» сказал, чтобы не было его больше. Мол, никогда ему не нравилось, да и в храмах ему не место.

— Вот оно что! И кто бы научить его успел — не отец же Симеон. Он и сам действа по сей день сочиняет.

— Конечно нет. Может, преосвященный свое слово сумел прежде нас сказать. Вон какой порядок завел, чтоб после государева указа каждый, кто на службу назначен, к нему бы за благословением шел. Если только Хитрово додумался. Он свое семейство все как есть осчастливил. От государя-братца не выходит. Богдан Матвеевич за староверов вступался.

— Ну, тут ему преосвященного не преодолеть. А вот недоброе словечко всегда закинуть сможет.

31 августа (1676), на день положения Честного пояса Пресвятой Богородицы и памяти священномученика Киприана, епископа Карфагенского, царь Федор Алексеевич вернулся вместе с царевнами из походу Троицкого Сергиева монастыря.

1 сентября (1676), на Новогодье говорил царю Федору Алексеевичу слово приветственное ото всех бояр боярин князь Никита Иванович Одоевский.

— Языкова позвать! Слышь, Петрушка? Ивана Максимовича! Да нечего зенки-то на меня пялить. Ну, да, ушел недавно, а теперь снова понадобился — вот боярин Хитрово пришел. Разговор у нас будет долгий.

— Да ты, великий государь, на Языкова-то не гневайся. Может, и не знал он толком, как государеву постелю стелить положено. Потому и оставил на тюфяке наволоку из зеленого киндяка, [101]а надо бы из алого, индийского.

— И про кожаный тюфяк забыл? Что ты больно его выгораживаешь! Каждый свое дело знать должен. А вот и ты, Иван Максимович. Как же так оно вышло, что спать ты меня кладешь не на царской постели — на иноческой? Оно, может, и я в свое время сподоблюсь ангельский чин восприять, да не нынче же. Вот ты немедля у Богдана Матвеевича и спроси, как постелю царскую стелить, ткани какие для такой нужды брать. Скажи ему, боярин, тотчас при мне и скажи.

— Это, великий государь, как воля твоя будет, а мои мастера враз тебе все, по желанию твоему, и построят. Скажем, может быть одеяло теплое песцовое, крытое тафтою лазоревою с заголовьем из тафты зеленой струйчатой.

— А еще какое? Песца не хочу.

— И не надо песца, великий государь. А что, если на лисьем меху с собольею опушкою? Покрыть одеяло вишневым атласом, а уж заголовье тогда из зеленого атласа. Вот у батюшки вашего покойного, блаженной памяти…

— Не хочу, как у батюшки. Делай из лисы с соболем. И подушечки хочу новые. Эти жесткие — опять ты, Языков, недоглядел. Мне царевна-сестрица Марфа Алексеевна семнадцать фунтов пуху наибелейшего в дар принесла. Хочу, чтобы наволоки верхние все из шелковых тканей. Слышь, Иван Максимович?

— Слышу, великий государь, ничего не упущу. Только ты мне недосмотр мой прости, Христа ради. По дурости он моей — не от злого умыслу.

— И еще четки мне изыщите греческие шелковые да хрустальные, в промежках чтоб ароматники в золоте да застежки — ворворки жемчужные. Яшмовых не надо, сердолишных тоже — просты да руку оттягивают. Найдутся ли, аль делать придется?

— Назаутро, великий государь, и принесу до выбору. В кладовых Оружейной палаты все сыщется, да такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— Ладно, ладно, Богдан Матвеевич, наперед не хвастайся. А ты, Иван Максимович, никак что сказать собрался. Говори.

— О другом я, великий государь.

— О другом и говори.

— О имении Нарышкиных да рухлядях ихних. Всего успели понабрать. Как только времени хватило.

— Подробно все доложи. Все знать хочу. Правду мне государыня-царевна Софья Алексеевна говорила, чтоб с самого начала за них приняться. Вдовую царицу жаль было. Плакалася больно.

— Об имениях думала, вот и плакалась. В год, что царевич Петр Алексеевич родился, покойный государь им Поварово подарил. Спустя два года Родинки, на реках Купавне и Чуднице. Поваровым ранее Морозовы владели, Родинками — Стрешневы. В те поры родителям царицы вдовой и дом на Воздвиженке достался. Двор преогромный. Сад плодовый. Дьяк Разрядного приказа Шахов Андрей не захотел Кириле Полуехтовичу родословную придумывать. За бесчестье Нарышкиных его в подьячие еще разжаловали да в Киев служить послали.

— И что — до сей поры наказание отбывает? Простить его немедля. В Москву вернуть! А дальше что?

— В нынешнем году Кирила Полуехтович за царицыны деньги поместье себе у Прозоровых купил — не доезжая Ходынского луга. Петровским назвал. Оставишь ли, великий государь, аль в казну отписать велишь? Деньги, чай, у вдовой царицы государевы — своих-то Нарышкины не нажили.

— Имением пусть попользуются. А рухляди отбери. Чтоб все в палате Мастерской были. Сам их посмотрю. Может, что и сгодится. Кафтан новый построить себе хочу. Давно задумал. Слышь, Богдан Матвеевич? На беличьем меху, из хребтовых сибирских черных чистых белок. Атласом покрыть алым с бобровою опушкою. И с пуговицами золотыми. Да чтоб быстро было! И зеркало мне стенное немецкое с затворы прикупи. И два гребня слоновых белых, в серебре. А теперь ступайте оба, Господь с вами. Устал что-то. Может, прилечь?

19 сентября (1676), на день памяти мучеников Трофима, Савватия, Доримедонта, Дорошенко на Украине сложил с себя гетманство, по требованию московского царя, сдал русским отрядам город Чигирин.

— С великою тебя радостию, государь!

— Здравствуй, здравствуй, князь Никита Иванович. Ты всегда с хорошими вестями, не то что иные.

— Ну, уж эта всем радостям радость, государь. Кончился поход-то наш украинский по нашей мысли. Наш теперь Чигирин. Князь Ромодановский [102]со всеми отрядами смог на зиму за Днепр уйти, и Иван Самойлович с ним.

— Так ведь можно было Чигирин и весной еще взять. Сам же мне, князь, присоветовал Самойловичу указ послать, чтоб Дорошенку в Чигирине оставить, штурмом города не брать, только миром толковать. Разве не так?