— Всем прочим? Это как же понимать тебя, Семен Лукьянович? С кем же это ты владыку духовного смешал? Как посмел? Ужо государь возвратится!

— Бог даст, счастливо возвратится, тогда пусть мой государь меня и судит, коли в чем оплошал. Только, Господи прости, свои порядки ты, владыко, заводишь, свои — не те, что от патриарха Филарета положены были. Хоть князя Никиту Одоевского спроси, каждый царский гонец от царя царице Евдокии Лукьяновне кланялся, а уж потом патриарху. Так-то!

— Ишь, как заговорил, боярин! Родством своим кичиться вздумал! Откуда смелости такой, не по чину, набрался! Супротив отца духовного, супротив церкви святой бунтовать вздумал! Не пройдет это тебе, николи не пройдет! То-то, гляжу, вы там с Трубецким да Одоевским по углам шептаться стали, друг к дружке еще когда зачастили. Не надейся, боярин, что Никон с места своего ради тебя да дружков твоих сойдет. Даром, что ли, государь в ноги Никону кланяется на богослужении каждом? Не было, говоришь, такого порядка? Значит, будет, боярин! Навсегда будет. Мое слово крепкое!

Четырнадцатого января (1657), на день Отдания Богоявления, царь Алексей Михайлович вернулся из похода в Москву.

Устал. Что ни говори, устал. И то верно, не так возвращаться думалось. А все из-за слухов. Ведь под Ригою стояли. Взяли бы город, не иначе. Откуда только вести пришли, будто король свицкий Карлус X [40]на Ливонию походом пошел. Осаду тотчас снять пришлось, да к Полоцку отступить, перемирия ждать. Хорошо еще поляки Московского царя на своем престоле видеть пожелали. Святейший больше всех рад — ему война горше других далась. Вот, мол, государь, сам плоды ратных дел российских видишь. Дал бы Бог все к благополучному свершению довести, а то не ровён час… На бранном поле не то, что во дворце патриаршьем. Прав князь Никита Иванович: отсюда о войне судить — все равно что в тавлеи [41]играть. Не страшно, да и не ущербно. Ни о ком из воевод плохого слова не скажешь, ни в чем не упрекнешь: и храбры, и расчетливы, и в воинском деле сызмальства — толк знают. А ведь, как один, твердят: не нужна эта война. Как оно в жизни выходит: дух воинственный у преосвященного, не у воевод. Видно, расчет иной. Кто прав, еще рассудить надо.

Да, мальчик тот с ума нейдет. Как его по имени? Не Тарасий ли? Из Осипова монастыря. Ничего бы о нем не узнал, кабы своими глазами похорон в Чудовом монастыре не увидел. Удивился — плакальщиков никого, да и дело в сумерках. Спросил — преосвященный осердился, пустое любопытство будто. Ответил с гневом: дела церковные — не царские. Мол, послушник один. На том и разговору конец.

Оно и поверил бы, забыл, да что-то за сердце взяло. Может, гробик махонький. Дмитрий припомнился. В теремах царица, как сказал, в слезы: изломал, говорит, мальчонку старец в Осиповом монастыре. До смерти изломал. Много ли семилетнему надо. А в Москву потому, мол, святейший привезти велел, что из обители его вроде как живого еще забирали. Это уж в Чудовом здесь обмыли и в гроб положили. Тарасий… Надо на помин души денег послать, да не осерчал бы совсем собинной друг. И так душой покривил — правды ни монахам, ни мне не сказал. Бог с ним! Душенька детская ангельская, и так в рай сразу пойдет.

Одно нехорошо — Иосифо-Волоцкая обитель. Сколько в ней святых людей заточено было, сколько мученическую смерть приняли. Царь Иван Васильевич самого митрополита Даниила в обитель сослал. И Максиму Греку там побывать довелось, и государю Василию Ивановичу Шуйскому. А тут — дитя малое, ни в чем не повинное.

А забот-то по Москве сколько! В Иосифо-Волоцкую обитель непременно на богомолье съездить надо, мощам преподобным Иосифа Волоколамского и Серапиона поклониться. Царица все про Звенигород поминает. Ее правда, краше места на земле нету. Рящев сказывал, таково-то хорошо все там строится! Стены с башнями из кирпича. Отличный мастер Шарутин. Городовую стену Троицкого Калязинского монастыря вывел — загляденье, и в Звенигороде потрафил. Семь башен: шесть граненых, над Святыми воротами — Красная, квадратная. Кровли шатровые. Три яруса боя — не хуже наших кремлевских. Боевой ход на поддужках да под тесовой кровлей. Какую хошь осаду выдержат!

Игумен за всем досмотрел. Царский дворец. Царицыны палаты — они понаряднее. Одно крыльцо на кубышках чего стоит. Поразмыслив, и второй этаж повелел прирубить. Деревянный. Для опочивален — царицыной да детских. В дереве не то что в Москве, а и там спать куда лучше. Здоровее. Царице и семи палат достанет, зато царских целых четырнадцать. Мастер Шарутин хотел и второе жилье в государевых палатах возводить. Пока незачем. Главное — большую столовую палату для приемов спроворили. Тоже есть чему и москвичам и иноземцам подивиться. На белокаменных подвалах, на высоком подклете — для поварни да кладовых, а как же! Вход один чего стоит! Шарутин измыслил: по широким каменным ступеням, через звонницу — трехъярусную, с трехшатровым верхом. Сама трапезная под сводами, да не на один столб, а на два. На втором ярусе — храм Божий. Башенка часовая пристроена. Поди, град Китеж красивей не был. Да вот часу нету в свое удовольствие царское пожить. Видно, и царице по сердцу пришлось. Ну, она-то, смиренница, и просить не станет. Иной раз глаза вскинет, ровно просит, только и всего.

Коли сравнить новую Столовую палату со старой трапезной, что у Святых ворот, сразу видать — далеко государство Московское шагнуло. Далеко! Старую-то отец государя Ивана Васильевича, Василий III Иоаннович ставил. Подклет кирпичный, пол тоже. В ней и службы церковные совершались. Еще с Соломонией Сабуровой [42]великий князь туда приезжал. Только и красоты, что ценинными плитами обложена, а так и тесновата, и низковата. Одно слово — не царская. Спросить подьячих Каменного приказа, как дела обстоят с братскими кельями. Чтобы о них, не дай, Господи, не забывали. Ни-ни.

Время-то, может, для Саввино-Сторожевского монастыря и нашлось — собинной друг недоволен. Дескать, далеко от Москвы. Не след государю от столицы удаляться. И так, мол, много времени в походах на чужбине проходит. Оно, если рассудить, так и есть, да снова бояре воду мутят. Князь Алексей Никитич в гневе такое сказал! Не о делах твоих, государь, преосвященный печется — о себе одном заботится. Чтобы ты под присмотром его каждый час оставался. Не ехать же ему за тобой в Звенигород! Ему лучше, коли ты в походе, а уж коли вернулся, шагу бы без ведома его ступить не мог. Сестра Ирина Михайловна тоже, не иначе, как с досады, бросила: государь ли ты, братец, али патриарший послушник? Гляди, как бы тебя, как отрока осиповского, святейший не изломал. Баба-баба, а по нраву быть бы ей воеводой.

30 апреля (1657), на память Обретения мощей святителя Никиты, епископа Новгородского, патриарх Никон ходил на Воробьеву гору, где заложил в селе Красном патриарший двор. На закладке двора, обок государева терема, присутствовал приехавший по случаю торжества из Москвы царь Алексей Михайлович.

— За великую честь, что сестру навестить решил, спасибо тебе, государь. Великое спасибо!

— Никак все досадуешь, Аринушка? Будто сама не знаешь, с кем мне еще в семействе нашем по душам потолковать.

— У тебя, государь-братец, царица есть, да и наставник духовный от себя ни на час не отпускает. Чего уж обо мне-то, царевне, говорить!

— Полно, полно, Аринушка, я к тебе за советом, а ты…

— Прости, государь-братец, прости ради Христа. Нрав у меня, сама знаю, нелегкий — не могу не попенять. Да и с тобой куда как редко вижусь. Иной раз, думается, не узнать могу. А вот возьми, с той же сестрицей нашей младшей…

— С Татьяной Михайловной? Захворала, что ль?

— Бог миловал. Да вот, вишь ты, в монастырь Ново-Иерусалимский зачастила.