— Как зачастила? С тобой да царицею, верно? Хотя царица, и правда, там не бывала. Значит, с тобою?

— То-то и оно, что сама. Уговоров никаких слушать не хочет. Мол, благословил святейший, и вся недолга.

— Ну, если сам святейший…

— Братец, Алексей Михайлович, да очнись ты наконец, глаза-то протри! Ведь к святейшему она и ездит! Духовный отец наш, скажешь? Знаю твои речи, все знаю! Так ведь слаб человек. Чего уж там, Татьяна души в нем не чает.

— Господи помилуй, да как ты можешь, царевна, как можешь? Помыслить о таком, и то грех великий!

— А что, грехи да беды по людям не ходят? Не ходят, братец-государь? Не о святейшем пекусь, Господь с ним, — о сестре нашей. Что же ей сердце-то себе рвать, муку такую принимать? Уж лучше сразу всему конец положить. Да и при дворе разговоров да шепотков помене станет — тоже тебе да чести твоей польза.

— Да как же я собинного друга-то ни с того, ни с сего обижу? О том подумала?

— Что хочешь придумай, волю свою покажи — царь же ты, царь! Самодержец Всероссийский!

— Нет уж, сестра, врать собинному другу не стану. Что хочешь доказывай, а душой кривить перед ним не буду. И опасений твоих принимать не хочу.

— Собинного друга пожалел, а сестры родной не пожалел, так выходит?

— Хочешь, Арина, с сестрой толковать, сама и толкуй. Мне такие разговоры не надобны. Разве что и впрямь не след царевне одной в поездку на богомолье отправляться. Ты мне лучше про другое скажи — видала ли, каких изделий серебряных аглицкий купец Иван Гебдон привез?

— Видала. Как не видать!

— Вот и выбери, что по сердцу придется, да мне наперед скажи, чего ему для тебя заказать.

— Ой, надо ли, государь-братец? Чего меня баловать!

— Чай, российская царевна, царская сестра — как иначе. Я так решил, чтобы Иван сюда мастеров серебряных дел привез — в Мастерской палате всем места хватит. Жалованья положил по десяти рублев в месяц, а купчишка заартачился. Мол, за такую цену ни один мастер в Московию не поедет.

— Это за десять-то рублев? Бога он не боится! Да за такие деньги наших артель целая соберется.

— То-то и оно, что наших. А надо, чтобы по моде европейской, как у всех остальных государей. Тут уж и впрямь раскошелиться придется.

— И что ж ты решил, государь-братец? Неужто цену набавил?

— Не просто набавил. Сказал, что и по двадцати, и по тридцати, и по сорока рублев на год не пожалею, лишь бы мастер отличный и дело свое во всех подробностях знал. Да вот еще поручений разных решил ему дать — пусть старается. Ковров стенных с травами приказал штук двадцать пять привезти. На восьми коврах еще притчи царя Константина. Эти с золотом и серебром. А на восьми, только уж без серебра и золота, притчи царя Филиппа Македонского. Веницейских товаров разных — аксамитов, атласов, бархатов.

— А лоскуты-то у него есть: из чего выбирать надо.

— Есть, Аринушка, есть, да все такие предивные. Разберись, сестрица, потешь душеньку. Может, в хрустальной посуде у тебя нужда — и ее велел из Венеции поболее привезти. Пригодится!

— Вот и слава Богу! Не все ж одному святейшему покои свои дороже царских обставлять.

— Опять ты за свое, сестра! Нрав у тебя настырный!

— Настырный, говоришь?

— Настырный и есть. Сказал я тебе, как мне собинной друг на каждый день нужен, сколь много забот с плеч моих снимает, а ты знай свое твердишь. Не показался тебе, и вся недолга! Чем свой нрав женский тешить, о державе бы помыслила.

— Ну, раз о державе, давай, государь-братец, начистоту и поговорим. Напомнить тебе хочу, сколь много бед твой дядька былой, Борис Иванович Морозов, принес. Не он ли, мало что женитьбу твою на касимовской невесте расстроил, так и с матушкиным братцем, Семеном Лукьяновичем Стрешневым, рассорил. А была ли тому причина, кроме как округ молодого государя одних своих дружков да кумовей усадить? Была? Теперь время прошло, нешто не разглядел?

— Что там былое ворошить…

— Признаться не хочешь вслух, не признавайся. А только я тебе все равно напомню.

— А я-то думал, ты Семену Лукьяновичу до конца дней своих не простишь.

— Чего не прощу? Что по батюшкиной воле ходил к королевичу в сватовстве отказывать? Да чем же Семен Лукьянович виноват был? Велел государь — пошел. Сам потом мне сказывал, как застыл королевич, ушам своим не поверил, а у Семена Лукьяновича дух перехватило — так племянненку жалел. Прощального столованья не было после батюшкиной кончины — сам королевичу все запасы и вино на дом доставлял. Да и мой подарок прощальный кстати…

— Твой подарок? Да быть того не может?

— Почему же не может, государь-братец? У нас с королевичем распри никакой не было. Не наша вина, что дело не сладилось. Вот я ему на память образок святой Ирины и отправила — пусть удачу приносит. Да не о том толк. Ты вспомни, государь, как в день венчания на царство Семену Лукьяновичу должность кравчего доверил с путем — со всеми доходами по должности, да еще отдал в пользование город Гороховец. Полугода не прошло по вестям, что хан Крымский на Москву пошел, во Мценск его направил в помощь главному воеводе Алексею Никитичу Трубецкому.

— Тут и вспоминать нечего — все ровно вчера было.

— Значит, и гнев свой помнишь на Семена Лукьяновича.

— Какой гнев? С чего бы?

— Э, братец, хоть и не сидит царевна за царскими столами, а слухом земля все равно полнится.

— Нешто плохо себя боярин в деле ратном показал? Татары тогда с передовыми отрядами нашими только и спознались, а там сразу к себе в Крымские степи повернули.

— Так-то оно так, да кравчему по должности его каждый час при государе быть надобно. Послали боярина под татарские сабли, а за то время, что он на ратном поле провел, подкоп под него провели. И надо ж ересь такую придумать — в волшебстве обвинили! Вот ты теперь мне и скажи, кто первый на мысль тебя такую навел? Не Борис Иванович Морозов ли, а, государь-братец?

— Может, и он.

— Он и есть. Знал дядька твой о преданности Семена Лукьяновича, так и порешил его, а ты все за правду принял. Мало, что должность кравчего Петру Михайловичу Салтыкову передал, всех вотчин да поместий лишил. Каково? Больно не в масть была Борису Ивановичу касимовская невеста [43]— о друге Милославском хлопотал.

— А вот царицу, сестра, не тронь!

— Да кто ж ее, смиренную да незлобивую, мужу во всем покорную, тронет! Она-то тут при чем? Четыре года Семен Лукьянович в опале оставался. Четыре года! Только когда государь-братец стал с Борисом Ивановичем разбираться, тогда и ему милость свою вернул. И то сказать, милость! Из одного похода в другой назначать стал, а там за Стрешневым всегда победа. Теперь тоже, поди, разберешься. Лишь бы не поздно.

27 июля (1657), на день памяти великомученика и целителя Пантелеймона, патриарх Никон отправился на Воробьеву гору, в село Красное, в свои новопостроенные палаты, где навестил его царь Алексей Михайлович.

Пришел князь Трубецкой к государю в Крестовую палату туча тучей.

— Нечем тебя, великий государь, порадовать, как есть нечем. Все думал гонца к тебе послать, да вот с духом собрался, решил сам обо всем доложить. Куда ни кинь, совет держать надо.

— Да, ничего, князь, не скажешь, незадачливое для нас лето выдалось. Не ко времени Богдан Хмельницкий преставился. Спасибо, с Иваном Выговским казаки сами справились. Он себя гетманом провозгласил, Москве изменил, они его и изгнали.

— Э, государь, нешто ихней раде верить можно! Кто их уговорит, на ту сторону и склонятся. Это что наш народ московский на площадях шумит: раз за одного, раз за другого. Тут рука сильная да надежная нужна, а где ее взять? Вон выбрали сына Богдана в гетманы. Всем бы, казалось, Юрий Богданович для нас хорош, ан взял да в монахи постригся. Присягнул Москве, да и постригся. Как после такого полякам не засомневаться, не начать все по-новой решать.