— Просчитались мы, Марфа Алексеевна, просчитались, царевна-сестрица. Сама же говорила, будто скромницу да молчальницу государь-братец выбрал, ан вышло по присказке: ночная кукушка завсегда денную перекукует. Ладно бы в чем другом перекуковала, а то на тебе — за Нарышкиных вступилася. Оглянуться не успели, уж Артамону Сергеевичу Матвееву прощение вышло. Что себе государь-братец думает? Умен — умен, да сразу впросак попал. Царевне тетеньке Татьяне Михайловне сколько лет отказывал в снисхождении владыке Никону, а тут с одного слова всю силу отродью проклятому вернул.

— Сама ума не приложу, Софьюшка, как такое ему на ум взбрело. Коли не знал, с нами посоветоваться мог.

— С нами! Не припомню что-то, когда государь-братец тебя, Марфа Алексеевна, аль меня словом единым одарил. А ты о советах толкуешь.

— Пожалуй, не тому дивлюсь, а тому, что князь Никита Иванович государя не упредил. Разве что не знал о царицыной просьбе.

— Да ты что! Как не знал? Все знал, да смолчал, старая лиса. Примениться к новой царице задумал.

— Может, и так. Теперь нам с ней, Софья Алексеевна, не сравниться. Агафья покойница хоть в дела государские не мешалась. Все наряды да наряды на уме, а эта, вишь, сразу за дело принялась.

— Сказывали мне, будто после свадебной ночи государь-братец спросить богоданку изволил, чем ее одарить, а она, ничтоже сумняшеся, отпусти, мол, государь, вину моему крестному Артамону-то Матвееву, не дай ему пропасть.

— Подумать только, ведь сослан он был в Пустозерск не за чернокнижие одно — за то, что на жизнь государя Федора Алексеевича злой умысел имел.

— Полагаешь, и впрямь покушение в голове держал? Неужто жизни лишить государя-братца хотел?

— Да зачем ему было Федора Алексеевича убивать, когда за ним Иоанн Алексеевич стоит?

— Верно. А тогда что? Какой замысел его был?

— Самый что ни на есть простой: Петра Алексеевича на престол возвести.

— Господи! И теперь милость такая! Да нешто Артамон от мысли своей отступится. К тому же и братья Наташкины веку достигли, помощниками ему станут.

— Оно, конечно, Костромщина еще не Москва.

— А куда ему разрешено из Пустозерска переехать?

— Какого Пустозерска? В Пустозерске он поначалу поселился, а два года назад государь-братец еще дальше его отправил — сама ему подсказала — в Мезень. От отца Симеона о ней слыхала. Верст пятьсот от Архангельска и от моря верст сорок. Топи, болота. Захочешь сбежать, сгинешь без проводников-то. Да вот видишь, не сгинул. Теперь ему город Лух на Костромщине назначен. Речка тамошняя в Клязьму впадает, а Клязьма, почитай, Москва и есть. Добраться при охоте ничего не стоит.

— Ай да Марфа Матвеевна, ай да царица красавица.

— Тут еще одно, Софья Алексеевна, в уме держать нужно. Наталья Кирилловна так к молодой царице и льнет. Ничего не поделаешь, сызмальства ее по дому матвеевскому знает. Что ни день, промеж себя толкуют, шепчутся. Марфа Матвеевна и к царевичу Петру Алексеевичу куда как благоволит. По головке гладит, гостинцами с царского стола балует.

— Быть не может!

— Может, Софьюшка, еще как может!

— Выходит, конец нам приходит.

— Что уж ты так, царевна-сестрица. Бог даст, Федору Алексеевичу молодая жена еще наследника родит. Род-то наш, глядишь, укрепится.

— Не укрепится, Марфушка, сама лучше меня о том знаешь. Давно вижу, приглядываешься ты к государб-братцу. Хворый он, себя не обманешь. Всегда-то слаб был, а нынче — подумать страшно… Ты-то как судишь?

— Начеку надо быть, вот что. Глаз с Нарышкиных не спускать, а теперь и с Марфы тоже. Ближе к государю держаться — гневается он на нас аль нет.

— А дальше что?

— Князь Василий Васильевич-то тебе что говорил?

— Почем знаешь, Марфа? Какая сорока на хвосте принесла?

— На сорок у нас, сестрица, времени не осталось. За дело приниматься надо. А коль от меня таиться начнешь, то ничего у нас не выйдет ни во веки веков. Ты в теремах одна, князь Василий за теремами один — много ль тут навоюешь.

— Со стрельцами, мол, потолковать надобно.

— С кем это? Не с Хованским ли Иваном?

— С ним, с Тараруем. Он как вернулся в прошлом году в Москву с южных границ, сразу против Нарышкиных встал. Князь Василий Васильевич сказал, что пообещать ему можно начальником стрельцов укрепиться.

— Что ж, обещанного три года ждут, и Тараруй подождет. Государь-братец с дружиной нипочем места такого ему не дадут. Пусть Голицын с ним отай потолкует, начало нашему делу положит, а там с Божьей помощью и дальше чего надумать удастся.

— Государыня-царица, Наталья Кирилловна, матушка, страх-то какой. Господи, что делать-то?

— Марфа Матвеевна, милушка, случилось что? Да ты, никак, простоволосая, шубейка на одном плечике. Нельзя так царице, никак нельзя, хоть как ни огорчайся.

— Да Бог с ним со всем, государыня, плох наш Федор Алексеевич, совсем плох.

— Занемог, что ли? Так за лекарем…

— Был у него лекарь, был, а сейчас и другой дохтур пришел. Промеж собой говорят, все по-иноземному. Головами качают. Господи, что делать-то?

— Толком расскажи, Марфа Матвеевна, зря-то не расстраивайся. Страшен черт, да милостив Бог — обойдется.

— Где уж обойдется. Молчала я. Все молчала. Рассказывать-то совестно, да и кому, кроме тебя, сказать-то. Федор Алексеевич как в опочивальню мою придет, на постелю ляжет, так и заслабнет. Посплю, баит, я, Марфинька, маленько, а там — а там и ничего. То ли поспит, то ли в забытьи лежит. Утром сам подняться не в силах. Зовет, чтоб помогла ему сесть. Долго сидит, вроде в себя приходит. На другой вечер все сызнова.

— Ты бы с ласкою к нему…

— Да нешто я… я и так… слова ласковые говорю… а он, как сноп, сноп в постелю валится. Иной раз ноги так и висят — силы нету на тюфяк вскинуть.

— А нынче, нынче-то что?

— С постели на пол соскользнул, дергаться начал. Я б его, может, на кровать-то и подняла, да всего его корежит. Людей звать пришлось. Стыд-то какой! Иван Максимович за лекарем сей час послал. Государя на постелю положили, а он… О, Господи, страх какой!

— Да говори ж ты, говори, Марфа Матвеевна!

— Глазки-то закатилися. Веришь, государыня, одни белки видны. Хрипит. Что лекари ни делали, в себя не приходит. Иван Максимович в сторонку меня отозвал, говорит, как бы тебе, Марфа Матвеевна, вдовой царицей в одночасье не стать.

— Сам подумал аль лекари сказали?

— Не знаю. Ничего я не знаю, Господи! Лучше скажи, что делать-то мне, государыня. Боюсь я туда ворочаться. Боюсь на государя глядеть. Я его и так-то боялась, а тут…

— Ничего не поделаешь, Марфа Матвеевна, ступай в опочивальню свою. Там тебе быть надобно неотлучно.

— Да взяли они государя, отнесли в его опочивальню, оттого к тебе прибежать могла.

— В государеву иди.

— Да николи я в ней не бывала. Как туда войтить-то? Приодеться надобно, волосы убрать.

— Вот и оденься, приберись, да и беги со всех ног в государеву опочивальню. Ты царица, тебе при государе быть надобно до последней минуты.

— Так и ты, государыня, думаешь, что помирает государь?

— Упаси, Господь! Это только так говорится. А царевны где, не знаешь? Никто их не известил?

— Откуда мне знать. Не видала я их. Да и к чему они тут.

— Непременно всех их у государева ложа собрать надобно. Осудят ведь тебя иначе, Марфа Матвеевна, бесперечь осудят, жизни не обрадуешься, уж ты мне поверь. Беги, милушка, беги!

Двадцать седьмого апреля (1682), на день памяти апостола и священномученика Симеона, сродника Господня, преподобного Стефана, игумена Печерского, епископа Волынского, и праведного Евлогия Странноприимца, скончался царь Федор Алексеевич. В тот же день царем был объявлен царевич Петр Алексеевич.

Хрип. Тяжелый. Надрывный. С присвистом. Раз сильнее. Раз тише. Лицо государя в подушках не разглядеть. Свечи мутно горят. Колеблются. Только руки на одеяле. Толстые. Пальцы короткие. Простыню мнут — прибираются. Будто ищут. Кругом сестры. Евдокия молитву творит вслух, губы еле шевелятся. Слова, как вздох, скользят. Смысла не разберешь. Екатерина, Марья и Федосья на коленях замерли. Нет-нет крестным знамением себя осеняют. У печи Марфа и Софья. Обок князь Михайла Алегукович Черкасский. Глаз не сводят с больного. Ждут. Часам счет потеряли. Соборовали государя. Причастили. Все в забытьи. Как заслаб, так и не очнулся. Сначала тихо лежал. Потом хрипеть стал. Лекари вон пошли. Что от них толку. От дружины государевой тоже. Поди, свои дела делают, сложа руки не сидят. Фавору их конец, сами знают.