— Не довелось мне царицей моей нарадоваться, на сыночка наглядеться, Никита Иванович. Согрешил я, видно, перед Богом, смертно согрешил, коли радость мою у меня отнял.

— Государь, ты уж мне, старику, поверь. Не о себе тут думать надо — за близких своих порадоваться, что Господь душеньки их чистые к себе призвал. Значит, судьба. Значит, не пришлось им жизнью-то мучиться. Поминать их надобно да просить, чтобы за тебя Господа всечасно молили, заступниками твоими были.

— Может, по церковному это и так, а в жизни…

— Известно, далеко нам до правил церковных, куда как далеко.

— Вот и хочу, Никита Иванович, горе свое развеять. В Зарайске задумал Никольский собор строить.

— Так там же, государь, уже есть храм каменный, помнится, отец государя Ивана Васильевича закладывал. Нешто повредился?

— Повредился. Такой-то ветхий стал, что, того гляди, рухнет. Я его разобрать велел, а на том же месте новый заложить. Вот и чертежи приготовил.

— Надолго ли отлучишься из столицы, государь?

— О том и речь. Заранее не скажу, потому и хочу, чтобы без меня у расправных дел совет был под твоим начальством.

— Как в мае ты его назначил?

— Вот-вот. Должно быть в нем трое бояр, трое окольничих, трое думных дворян, двенадцать думных дьяков и все под твоим, князь, началом.

— Не передумал, стало быть, великий государь.

— Чего ж тут передумывать. Никому, кроме тебя, боярин, не доверюсь. Тебе что дед, что батюшка безоглядно верили, так мне уж сам Господь повелел. Храни Москву и государство наше, Никита Иванович, как зеницу ока береги.

— Без сомнения будь, великий государь.

— И еще сказать тебе хотел, Никона вернуть я в Москву решил. Будет ему в ссылке маяться.

— По душе ли то святейшему будет?

— А коли и не по душе, попритихнет малость. Сам знаешь, много воли брать стал.

17 августа (1681), на день памяти преподобного Алипия, иконописца Печерского, в Ближних пещерах, мучеников Мирона пресвитера, Фирса, Левкия, Короната и дружины их, скончался по пути из ссылки бывший патриарх Никон.

— Великий государь, просить тебя пришла. Отказывал ты мне не раз, может, теперь смилостивишься.

— Слушаю тебя, царевна тетенька. Прислала бы за мной, сам к тебе пришел, коли нужда какая.

— О нужде царевны Татьяны Михайловны ты, государь, давно известен. Просила тебя за владыку Никона. Теперь, услыхала, простил ты его.

— Хотя и не простил, но из ссылки дальней возвернуть дозволил. Пусть в Новом Иерусалиме век свой доживает.

— Опоздала милость твоя, племянник.

— Как опоздала?

— Гонец прибыл: скончался владыка. Всего, что строил, о чем пекся, так и не увидал. Я о похоронах…

— Не твоя это забота, царевна тетенька, не твоя забота. Иван Максимович, распорядись, чтобы тело владыки покойного со всяческим бережением в Москву привезти, как патриарха. В Москве погребать не станем, а в Новом Иерусалиме все почести ему патриаршии воздать и гробницу потребную возвести не медля. И денег на то из нашей казны взять сколько потребуется.

— Спасибо тебе, государь, великое спасибо. Коли милость твоя так велика, может, дозволишь и мне в обители Новоиерусалимской палаты себе возвести. Мне бы там молиться о покойном, да и образа он хотел, чтобы я писала. Сам помнишь, особливо парсуны мои хвалил, в покоях своих держал. Не откажи, государь!

— Что ты, что ты, тетенька, не дело тебе мне в ноги падать! Хочешь устроиться в обители, ин и Бог с тобой — стройся. Если мастера какие потребуются, скажи.

— Нет, государь, беспокоить тебя не стану. У владыки свои умельцы были, пусть они и мне келейку поставят. А какую, я давно надумала, с Салтановым советовалась. И денег мне своих хватит. Если дозволишь, я и гробницу сделаю, как владыка хотел — он о ней говорил. Не то что о кончине близкой думал, а так… больно тяжко ему подчас бывало. Куда как тяжко, Царство ему Небесное. Ты своим государевым судом суди покойного как хочешь, а по мне, заслужил он его, всею жизнью своею праведною заслужил.

— Что уж теперь спорить-то, царевна тетенька. Думай как знаешь, коли так тебе легче. Бог с тобой.

1 сентября (1681), на Новогодье боярин князь Никита Иванович Одоевский говорил от лица всех чинов поздравительные речи государю, патриарху, властям и всему священному собору.

Жалеть бы государя-братца надо, да жалости взять неоткуда. Намедни на царевну тетеньку поглядела, сердце оборвалось. Как ждала владыку Никона, как видеть его хотела, как молила за него… Дождалась. За одну ночь голову нитками серебряными прошило. Губ разжать не может. Одно слово только и вымолвила: «Марфинька…». Захлебнулась. За горло держится. Нету Никона. Нету и не будет.

На государя-братца поглядела. Лицо длинное, худое. Нос ястребиный. С горбинкой. Всегда-то смуглым был, а после кончины Агафьи пожелтел весь. Лоб морщинами пошел. Залысины издаля видны. Сам весь будто усох. Волосы в завиточках коротеньких. Усы и борода еле видны. Уши небольшие. Только и есть, что глаза навыкате. На что ни посмотрит, взгляда отвести не может. Как завороженный. Спросишь, долго молчит, пока ответит. На Новогодье в терема пришел: посредь царевен что твой мальчишечка. Росточком мал, толст, а беспрестанно улыбается. Спроси, чему, поди, сам не ответит. Улыбка смутная, как облачко — то ли набежало на солнышко, то ли уж прочь поплыло. Походка нетвердая, тяжелая. Прежде чем наступать, землю щупает. А наступит, вроде пошатнется. Ходить-то сызмальства не любил, все больше сидеть. Нынче и вовсе — платье на дню сколько раз переменит, а с места не двинется. Батюшка на медведя с рогатиной ходил. Бражничать с дружиной сядет, едва не до утра просидит. На охоте устали не знал. Все-то ему не сидится, все бы ездил, в походы ходил, а вот поди ж ты… Сыну здоровья не передал. Где там! Поберечься бы государб-братцу, а он опять жениться задумал. Может, с новой женой оклемается, в силу войдет. А коли не войдет? Нарышкины и не думают униматься. По всей Москве толки идут, будто братец всегда-то здоровьем слаб был, нынче же чахоткой захворал. На Красное крыльцо выйдет, в народе шепот. Разглядывают, промеж себя толкуют, головами качают.

Чего ж Нарышкиным слухов не распускать. Скольких государь-братец одним межеваньем обидел. Слушать ничего не хотел. С сестрами с досады видеться перестал. Про меня да про Софью при дружине своей отозвался, мол, пусть на глаза не кажутся. Языкову с Лихачевым только того и надо. Теперь собор созвал для устроения и управления ратного дела. Кстати порешил и местничество уничтожить, а к тому и все Разрядные книги сжечь. Чтоб не тягались между собою бояре да дворяне, кому под чьим начальством служить, кому с кем за царскими да патриаршьими столами сидеть. Оно, может, и верно, чтоб государю ни в чем не перечили, своевольства своего не отстаивали. Нешто родом человек государю дорог — службою! Да только быть от такой перемены смуте великой, всенепременно быть. Святейший и тот засомневался, государю-братцу было толковать начал. Государь ни в какую. Владыка и отступился. Не иначе дружина государева тут причинилася. Сказывают, и невесту новую Иван Максимович Языков из родственниц своих подобрал. Марфу Апраксину. В Златоустовском монастыре у обедни была, видела — родовая усыпальница там у них.

Хороша девка, ничего не скажешь. Высокая. Статная. Румянец во всю щеку. Брови соболиные. Ресницы в полщеки. Отца-то ее еще когда, Матвея Васильевича, в степи между Саратовом и Пензой калмыки да башкиры убили. Старший брат Петр Матвеевич прошлым годом в окольничьи пожалован. Федор Матвеевич к государю в стольники — мальчишечка совсем. Бойкий такой. Сестра смиренница. Со стыда слова вымолвить не может, только все в пояс кланяется, краской заливается. Заговорила было с ней, рукавом прикрылася, дрожью дрожит.

14 февраля (1682), на день памяти равнопрестольного Кирилла, учителя Словенского, преподобного Исаакия, затворника Печерского, в Ближних пещерах, и двенадцати греков, строителей соборной Успенской церкви Киево-Печерской лавры, царь Федор Алексеевич обвенчался с Марфой Матвеевной Апраксиной.