Я начинаю бояться продолжения ее рассказа.
– Некоторых вещей нам удалось избежать.
Но они точно происходили. Повсеместно.
Часто.
Знаете, как сказано у того поэта, святой отец? У Данте, в «Божественной комедии»…
«Но злей, чем горе, голод был недугом»[40]…
Голод причиняет больше страданий, чем горе…
Дверца шкафа закрывается.
Лицо женщины оказывается передо мной.
Ее голова опущена.
Слезы текут по ее щекам.
– Среди нас была семья цыган: отец, мать и трое детей. Они собирали милостыню, ходя по вагонам. Ох, как хорошо я их помню… А если и не их, то кого-то, очень на них похожего… В римском метро было столько цыган и нищих…
Они заходили в вагон, и отец – или тот, кто изображал отца, – играл на скрипке или на гармошке, или не играл, а только говорил: «Я беден, у меня на руках трое детей, четверо детей, пятеро детей…», и дети проходили по вагону, прося милостыню. На следующей остановке они выходили, чтобы зайти в соседний вагон. А мать притворялась старой или больной. Я говорю, что она притворялась, я уверена, что она притворялась, потому что, когда она выходила из вагона, ее неуверенная больная походка исчезала как по волшебству, и из старухи она превращалась в ловкую убегающую девчонку.
Я не знаю, были ли это те же самые цыгане…
Как я уже сказала, запасы продуктов закончились в начале третьего месяца.
И тогда произошло… это.
Первым исчез самый младший цыганский ребенок.
Он ушел играть вглубь туннеля.
Больше его никто не видел.
Отец и мать бросались обвинениями, но мы все утверждали, что представления не имеем, куда он делся.
Два дня спустя пропал отец.
А у нас на столе стало появляться мясо.
Котлеты, рубленные ножом и пожаренные на самодельном гриле. Охотники сказали, что они достали это мясо в туннеле и что нам лучше не спрашивать, что это за животное. Но мы-то знали. Мы все знали, что это за мясо…
Женщина поднимает руку, знаком показывая «хватит». Но продолжает говорить.
– Когда мясо закончилось, настал черед женщины.
А потом оставшихся детей.
Умирая, пока мы крепко держали ее, прижав к полу, цыганка прокляла нас.
Она сказала, что после ее детей мы пожрем и своих.
Так и произошло…
На станции Аврелия нет детей…
Руки женщины опускаются на лоб, как будто ее голова стала невыносимо тяжелой.
– Тем, у кого была простая жизнь, легко судить, – шепчет она.
– В последнее время ни у кого ее не было.
Я понимаю, что слишком жестко произнес эти слова.
Голова женщины опущена. Розовая кожа черепа видна сквозь тонкие белые волосы. Я мог бы размозжить эту голову об пол, а потом придавить ногой. Думаю, она была бы мне благодарна.
– Ego te absolvo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti[41].
Женщина смотрит на меня снизу вверх, ее глаза закрыты белыми волосами.
– Вы не наложите на меня епитимью, святой отец?
– Нет. В этом нет необходимости.
– Но почему? То, что мы… что я сделала… Вы должны наложить на меня епитимью.
– Наша жизнь – уже достаточная епитимья.
Женщина мотает головой. Все быстрее и быстрее, до исступления. Она кажется безумной.
Я останавливаю ее, схватив за плечи. Потом кладу руки на ее виски. Я чувствую частую пульсацию ее вен.
Я поднимаю ее голову и смотрю ей в глаза.
– Мы все делали ужасные вещи, – говорю я ей.
– Вы не понимаете…
– Церковь прощает. Особенно вещи, которые были сделаны… неизбежно… во время Великой Скорби. Неизбежное зло.
Женщина смотрит на меня, словно не понимая.
– Вещи, которые мы делали… Мы делали их не только в те дни…
Она резко вскакивает с энергичностью, неожиданной в таком хрупком с виду теле. Пятится, спотыкается о коробку и падает. Я протягиваю ей руку, чтобы помочь встать. Она отталкивает меня. Бьет меня по руке.
– ЭТО ПРОИСХОДИЛО НЕ ТОЛЬКО В ТЕ ДНИ! – кричит она, убегая.
9. Откровения
– Дюран, остановитесь! Мне надо поговорить с вами!
Капитан Гвардейцев даже на самую малость не замедляет свой ритмичный шаг. Чтобы не отставать от него, мне приходится почти бежать.
Вой сирены заполняет подземный коридор.
– Не сейчас, святой отец. У нас меньше часа до отправления. Скоро стемнеет. И случилось нечто непредвиденное.
– Но это срочно!
Дюран резко останавливается. Строго смотрит на меня.
– Возвращайтесь наверх, отец Дэниэлс. У нас проблема, и мы должны решить ее.
Мы сворачиваем сначала в один коридор, затем в другой. Дюран упорно отказывается меня слушать. А ведь мне стоило немалого труда отыскать его. Признание женщины так меня потрясло, что я не мог не поговорить о нем с капитаном. Я повсюду искал его, но никто не признавался, что знает, где он. В конце концов Бун посоветовал мне попробовать поискать его на электростанции. Один из обитателей станции проводил меня до самого нижнего уровня, где располагались все служебные помещения.
И в этот момент прозвучал сигнал тревоги.
Мы поспешно входим в большую комнату, освещенную неоновыми трубами, одна из которых мигает, явно сломанная.
Помещение похоже на моторное отделение корабля.
– В чем проблема? – спрашивает Дюран у похожего на иссохшего ворона человека, сидящего на машине, из которой валит едкий дым.
– Проблема? Нет никакой проблемы. Все наши проблемы уже позади! Эта машина дохнет!
– Что нужно сделать? Какая запасная деталь вам нужна?
– Никакая. Видите? Машину испортили нарочно. Она больше никогда не будет работать. Она сдохла, понятно? Сдохла!
– Кто это мог быть? – рычит Дюран.
– Какая, на хрен, разница? Мы обречены, понятно?! Обречены! Если эта машина сдохнет, мы тоже сдохнем!
Дюран достает из кармана рацию:
– Соберите население. Чтобы все были в столовой в восемь ноль-ноль! Отыскать каждого. Они нужны мне все, ясно? Все! Включая вас, священник, – заканчивает он, убирая аппарат обратно в карман. Потом в ярости уходит.
Человек, похожий на птицу, всхлипывает, глядя на дымящуюся машину. Запах горящего пластика вызывает тошноту.
– Что это? – спрашиваю я его. – Для чего она служит?
– Это компьютер, регулирующий перемещение топлива из метанового мешка в обогревающее устройство. Без него за несколько часов пропадет свет и отопление… Вопрос одного, максимум полутора дней. Потом это место станет холодным, как могила…
– У вас нет печей?
– Есть, конечно. А что нам в них жечь? Они газовые!
У человека исступленный взгляд. Микеланджело мог бы использовать его как модель для одного из пророков Сикстинской Капеллы. Пророка не-счастья[42].
– Кто это мог быть? – как и Дюран, спрашиваю его я.
Человек качает головой:
– Только сумасшедший.
– А следовательно?
– Следовательно, любой из нас. Здесь, на станции Аврелия, мы все сумасшедшие, вы не знали? Все! Мы все сумасшедшие! Все мы вкусили плод древа познания добра и зла и обезумели. Кто вам сказал, что это сделал не я? Я лучше всех знаю эту часть станции и…
Голова человека разлетается на красные куски мяса и белые с серым осколки. Часть лица, как маска, отделяется и шлепается о стену с ужасным звуком. Остальное тело – туловище, болтающиеся руки – медленно опускается на пол.
Бун стоит, опираясь на дверной косяк, и дует на ствол своего автомата, как бандит с Дикого Запада.
– Минус один, – ухмыляется он.
– Идиот чертов! – кричит капитан Дюран, врываясь в комнату. – Зачем ты его застрелил?
– Он практически признался.
Я мотаю головой.
– Он только сказал, что это мог быть кто угодно, – поправляю я его.
