Проходит почти два часа до того, как двери в кабинет кардинала-камерленго[4] раскрываются и охрана разрешает мне войти.
Кардинал Фердинандо Альбани – маленький пухлый человек с пальцами, мягкими и жирными, как сардельки. В теперешние времена толстый человек – редкость.
Возможно, я слишком долго держу его руку в своей, потому что он отдергивает ее почти раздраженно. Потом откашливается и произносит:
– Прошу, располагайтесь, отец Дэниэлс. Простите, что не смог принять вас раньше, но я был вынужден посвятить себя непредвиденному делу.
Кардинал садится за тяжелый старинный стол. Я думаю о том, сколько усилий стоило притащить его сюда. Сколько потерянных жизней. Большой книжный шкаф за спиной кардинала выглядит не менее старым. В нем стоят драгоценные книги в кожаных переплетах. За гравированным стеклом – не меньше двухсот томов.
Вероятно, самое большое собрание книг, пережившее Великую Скорбь[5].
Раньше я не бывал здесь. Кардинал улыбается, заметив, что я разглядываю высокий сводчатый потолок и украшающие его старинные фрески.
– Вы интересуетесь искусством?
Теперь уже я откашливаюсь:
– Я теперь мало о нем думаю…
Альбани смотрит на изображение в маленькой нише на стене: Иисус с Евангелием в руках.
– Христос Пантократор, – показывает он с преувеличенной гордостью на фреску, далеко не являющуюся шедевром. Затем переходит к соседнему изображению:
– Святой Урбан, папа и мученик.
Кардинал поднимается с кресла, которое испускает протестующий скрип, и подходит к стене слева от стола.
– До того, как стать моим кабинетом, это был склеп святой Сесилии. Здесь находилась ее гробница. Смотрите.
Он медленно отодвигает бархатную занавеску, за которой оказывается ниша. В дрожащем свете канделябров появляется мраморная статуя лежащей лицом к стене молодой женщины. В голосе Альбани появляется сладкая нотка.
– Святая Сесилия, – шепчет он. – Великий скульптор Мадерно изобразил ее такою, как ее нашли в тысяча пятьсот девяносто девятом году. Посмотрите на пальцы. Три пальца вытянуты на правой руке и один – на левой. Считается, что святая, умирая, хотела таким образом продемонстрировать свою веру в триединого Бога. Ее саркофаг находился в этой нише до восемьсот двадцать первого года.
Вздохнув, кардинал опускает занавеску.
– Это, к сожалению, всего лишь копия. Оригинал…
Он делает рукой жест, указывая наверх, и вздрагивает.
Потерян навсегда, говорит этот жест. Как и все остальное наверху.
Альбани снова садится за стол.
– Желаете что-нибудь выпить?
Я мотаю головой.
– Нет, спасибо.
– Кажется, у нас осталось еще несколько пакетиков чая. Вы точно не хотите чашечку?
– Не стоит. Я давно запретил себе вспоминать вкус чая и кофе. Лучше не будить воспоминания.
– Ну тогда воды, – заключает прелат с улыбкой.
Он дважды хлопает в ладоши. Из-за занавески в глубине комнаты выходит старый слуга, одетый в такой поношенный фрак, что кажется, будто он нашел его среди обломков «Титаника».
– Ансельм, будь добр, принеси, пожалуйста, свежей воды для отца Дэниэлса. И чаю для меня. Благодарю.
Старик кланяется и выходит из комнаты.
– Ансельм был слугой Папы, – шепчет кардинал, – именно ему мы обязаны свидетельством о последних часах жизни нашего усопшего понтифика. Чудо, настоящее чудо, что ему удалось спастись.
Все мы здесь в подземелье знаем подробности смерти Папы так, как нам о них рассказали. Последняя проповедь, прочитанная с балкона перед наводненной более чем двумястами тысячами верующих площадью Святого Петра, в то время как впятеро больше ошеломленных людей, преклонивших колена в молитве, теснилось вне периметра колоннады. Папа предал Рим и весь мир воле Божьей и молил о прощении их грехов. Его последние слова заглушил вой сирен воздушной тревоги, не звучавших в Риме со времени Второй мировой войны.
Бомба упала несколько минут спустя, в пяти километрах к северо-востоку от площади. Нахлынувшая с силой цунами ударная волна смела купол, колоннаду Бернини и испепелила толпу молящихся.
По крайней мере, это то, что говорят.
Что было рассказано нам.
Никто из нас не был там. Мы узнали это от других, а те, в свою очередь, узнали это от кого-то, кто, возможно, в тот день был там лично.
– Ансельм говорит, что, убегая от площади к ближайшей станции метро, он чувствовал себя предателем. Но его свидетельство столь ценно, что не может быть сомнений: в тот день его направлял сам Господь.
Кардинал замолкает, как только старик вновь показывается в комнате с чашкой и стаканом на пластиковом подносе. Только когда он приближается, в свете стоящей на столе свечи я вижу длинные шрамы на его лице и пятна ожогов на шее.
– Благодарю тебя, Ансельм. Уже с сахаром? Два кусочка? Спасибо.
Кардинал смотрит на дымящуюся чашку. С закрытыми глазами вдыхает аромат чая, улыбаясь от удовольствия. Потом открывает их, покачивая головой с виноватым видом.
– Я знаю, что мне не стоило бы делать этого. Это последние пакетики. Потом их не останется вовсе. Невозможно поверить, что они протянули так долго. Как это мы их храним, Ансельм?
– Держим в морозилке, Ваше высокопреосвященство.
– Ах, вот оно что! В морозилке. Спасибо, дражайший. Ты можешь идти.
После того как слуга выходит из комнаты, кардинал продолжает свой рассказ.
– С тех пор мы осиротели. Бенедикт был последним Папой. Апостольская конституция, Universi Dominici Gregis[6], дает подробнейшие указания о том, как следует действовать в случае смерти понтифика. Но ситуация, подобная нашей, в ней, естественно, не предусмотрена. Согласно указаниям, я должен был удостовериться в смерти понтифика, ударив по его лбу серебряным молоточком и трижды позвав по имени в присутствии оберцеремониймейстера папских литургических церемоний, секретаря и канцлера Апостольской Палаты. Но от Папы Бенедикта остался лишь прах, носимый ветром. Получается, я должен выйти отсюда и бить серебряным молоточком по римскому небу? Если бы он был у меня, этот молоточек… – Альбани качает головой. – На девятый день я в одиночестве провел поминальную панихиду по покойному Папе, после чего похоронил в этих катакомбах горстку пепла, взятую с окраины города.
Я опускаю голову. Прежде чем войти в это убежище, я сделал то же самое. Никто из нас не знает, что сталось с его родственниками, с друзьями. Мои родители и сестра были в Бостоне, а брат – в Сиэтле. Полагаю, эти два города входили в число первых мишеней. Перед тем, как спуститься сюда, я взял горстку пепла и положил ее в кожаный мешочек. Я всегда ношу его с собой. Я не знаю, кем или чем был этот прах: мужчиной, женщиной или собакой. Быть может, даже деревом. Как бы то ни было, он был чем-то, что было живо, а теперь – нет. Когда правда скрыта, когда ее нельзя разглядеть, приходится довольствоваться символами.
Кардинал пьет свой чай.
Я подношу стакан к губам. Я наслаждаюсь водой. Было время, когда я небрежно проглотил бы ее одним махом. Но теперь она драгоценна. Она стала даром, который смакуешь по капле.
Альбани медленно и бесшумно опускает чашку на блюдце.
Здесь, внизу, все мы научились ценить тишину. Часто это единственный способ спасти свою жизнь.
– Как вы знаете, отец Джон, по истечении траура, я, будучи кардиналом-камерленго, должен был созвать имеющих право голоса кардиналов, чтобы собрать конклав для выборов нового Папы… Но, видите ли, у меня было одно препятствие… да и теперь оно существует. Я единственный кардинал. Других нет. То есть, наверное, где-то мире кто-то еще выжил. Но с практической точки зрения это не имеет значения. Один я конклав провести не могу. Так что последние двадцать лет папское кресло пустует. У нас нет Папы. Однако два месяца назад…
