Пока остальные разводили костер и разворачивали периметр из сигнальных мин, Дара просто взяла Вадима за руку и увела в лес. Ей показалось, или в глазах ребят теперь было меньше понимания?
Некоторое время они чинно гуляли, держась за руки — будто были не в глухом лесу, а где-то на городской набережной. На небосклоне сияли те же звезды, а вопли ночной живности звучали, кажется, мелодичней последних музыкальных веяний.
Дорога быстро пошла в гору, и они с Бероевым выбрались на не слишком высокий, зато почти полностью свободный от деревьев покатый холм — здесь всё перекрывали успокаивающие трели кузнечиков. Над головой, заставляя мигать близкие звезды, проносились стремительные тени — летучие мыши вышли на охоту.
Вадим предупредительно бросил на торчащий из земли валун куртку (романтическому вечеру может здорово помешать вцепившийся в мягкую честь спины землерой), и они с комфортом устроились рядышком, не разжимая рук.
Так и сидели молча уже с десяток минут, но, похоже, никому тишина не была в тягость — после суматошной беготни и нервного напряжения последних месяцев счастьем было просто посидеть, растворившись в окружающем мире. А уж держась за руку родного человека…
Дара тихо усмехнулась: «Вот значит как…», — и сама с собой согласилась. То, что она испытывала, точно не было страстью или телесным влечением. «Любовь?» — возможно, хотя ценность этого слова сильно падает после произнесения вслух, «близость» — будет, пожалуй, наиболее верно. И от осознания этого всё, что так волновало и страшило раньше, становилось мелким и малозначимым. Даже физическая близость на фоне возникшего понимания превращалась из пугающего приключения в явление такое же естественное и неизбежное, как дыхание.
— Знаешь, а у меня для тебя сюрприз, — шепнул Вадим, видимо, тоже боясь разрушить волшебное очарование момента. Секунда борьбы с клапаном рюкзака, и в руки лёг знакомый до боли пакет — привет из прошлой жизни от старого наставника. — Его на космодром подкинули…
Дара коснулась его пальцами, словно приветствуя старого знакомого, и решительно сорвала ногтями вакуумную упаковку. Чего время тянуть? Свои пять рублей она уже заработала, и не раз, и даже получила от добряка Ашота в десять раз больше звонкой монетой. Так что, давно пора. «Совсем уже как Ёжка себя ведешь! Такая же нетерпеливая, только у твоей подружки когти, а вот у тебя вообще-то нож на поясе», — мелькнула запоздалая мысль.
Покрутила в руках коробочку, вспоминая, как вышла с нею в руках за ворота интерната, как пыталась угадать, что внутри. Как же хотелось открыть сразу, не выполняя глупое условие!
Открылась коробочка легко, стоило разыскать скрытые в боковой части подвижные штырьки. А внутри…
Воспоминания нахлынули разом, вернув в детство. Шестилетняя Дара старалась найти место в обществе, куда попала после трех бестолковых дней на планете Земля. Никаких родственников найти детским службам не удалось, и девочку отправили прямиком сюда, в интернат. Дети встретили её неласково, да и она сразу ответила тем же. Огрызалась, царапалась и даже кусалась, пока не была признана полным «психом», волчонком, и не оказалась предоставленной самой себе.
Неудачно она попала — среди зимы. Занятия шли уже давно, и младшая группа сирот успела между собой сдружиться, создать маленькое закрытое общество, влиться в которое было непросто. А она и не стремилась. Всё заслоняла почти живая боль — тоска по родной планете, сильное желание вернуться назад. Однако никто бы не услышал от нее ни слова жалобы — не малявка уже, чтобы брать свои слова обратно. Сама ведь просилась на Землю… И дядя Ляпа отвез, а военные согласились подбросить. Не хотелось огорчать офицера, что поклялся дяде Ляпе её защищать. Он-то в итоге и отвез испуганную девочку в этот интернат, передал из рук в руки высокому худому старику, да и уехал.
Старика звали Егор Олегович, и был он воспитателем интерната. Но об этом девочка узнала лишь через несколько дней, более-менее разобравшись в этом холодном мирке сиротства и узнав, кто здесь кто. Тогда же Дара запомнила лишь имя, долгий немигающий взгляд, когда старик крепко взял за подбородок, рассматривая лицо новенькой, неопределенный взмах рукой с приказом идти в столовую и жуткий, казалось бы, беспричинный страх.
Кажется, она его возненавидела с первого же дня…
Почему? Объяснить не смогла бы, да и не задумывалась об этом никогда. В его классе, где они проводили часы после уроков, готовя заданное на следующий день, всегда стояла какая-то спокойная тишина. Старик либо читал что-то, либо дремал, но ничто, никакая мелочь не ускользала от его внимания. Это она поняла довольно быстро.
Иногда он вдруг прерывал их занятия и начинал рассказывать какую-нибудь историю. То ли в книгах вычитал, то ли с ним самим это случилось — никогда не уточнял. И эта малышня, её сверстники, слушали, раскрыв рты. А ей хотелось зажать уши руками, закричать, чтобы не слышать его голос. Совершить что-то ужасное. Но приходилось молчать и до боли сжимать зубы, думая о чем-нибудь другом. Не получалось. Тихий голос проникал внутрь, отгоняя посторонние мысли.
Дара злилась и не понимала, почему так реагировала. Истории Егора Олеговича были жутко интересными, никого она не слушала с таким удовольствием. Но в те первые дни, недели, она словно и правда стала волчонком, как прозвали её недобрые одноклассники.
На столе Егора Олеговича — большом, старинном, деревянном — было немало интересного. Таких мелких штукенций, которые притягивают детские взоры. И хотя ребятишки вокруг не отличались высокими моральными принципами, обладали обезьяньей ловкостью, и воровство считалось чуть ли не подвигом, со стола воспитателя никогда ничего не пропадало. И это было очередной странностью, сродни какой-то мистике. Кабинет его даже не запирался, в отличие от остальных, откуда периодически что-то, да пропадало. Виновных искали, не находили, наказывали всегда весь класс, например, лишая ужина, или лишний раз заставляя разгребать во дворе снег. Но кражи не прекращались. А с его стола так ничего и не исчезало. И это несмотря на то, что за каждой вещью скрывалась какая-то история, отчего они должны были казаться особенно желанными.
Дети уже знали, когда он расскажет про очередную вещицу. В такой день он брал этот предмет, долго вертел в руках, глядя куда-то вдаль, словно снова переживал связанные с ним события, а потом начинал тихо рассказывать, и все сразу бросали свои занятия, боясь пропустить хотя бы слово.
Дара постепенно привыкла к новой жизни, перестала всех ненавидеть, обходясь равнодушной неприязнью, сосредоточив всю ненависть на одном лишь Егоре Олеговиче. Но слушать истории начала с интересом. Болезненным — девочке совсем не хотелось, чтобы старик ей нравился.
И больше всего почему-то ждала, когда он расскажет про странный продолговатый предмет, невольно завораживающий её всё больше и больше, лежащий на самом видном месте. Правдами и неправдами, притворяясь безразличной, удалось узнать, что удивительная штуковина зовётся губной гармошкой. Этот старинный музыкальный инструмент лежал на особом месте — в самом центре стола, и сиял верхней блестящей пластинкой, притягивая взгляд. Квадратные дырочки по переднему торцу загадочно темнели.
Доступ к сети был в библиотеке. Только бесплатная информация, и младших к ней не подпускали. Дара нашла способ добраться до интернета, когда старенькая библиотекарша на что-то отвлеклась. Времени в сети хватило, чтобы найти что-то про гармошку, да только разобрать удалось совсем мало. Читать ее научили еще в пять лет, но вот понять ноты и другие моменты из музыкальной грамоты оказалось не под силу.
Оставалось одно — разобраться с гармошкой на практике. И вот, презрев всеобщее поклонение перед авторитетом Егора Олеговича, Дара совершила давно задуманное святотатство — украла среди ночи из его кабинета эту самую гармошку. С нею она залезла на чердак, там давно был присмотрен укромный уголок вдали от жилого крыла. И полночи пыталась извлекать музыку из старинного инструмента. Получалось неважно, резкие нестройные звуки заставляли морщиться её саму, но Дара не сдавалась. К утру опухли губы, зудело в голове, но решимость никуда не делась. Вернуть гармошку на место оказалось несложно. Как и украсть ее снова на следующую ночь. Упорно идя к цели, она выделила два часа под утро, когда у всех сон был особенно крепким. И с упоением предавалась своей навязчивой идее научиться играть.
