– Да мне что армяне, что татары, что азеры на рынке – один черт. Лишь бы не китайцы – не люблю желтокожих, – икнул Саша. – А вообще, я вам вот что скажу. Вы в наши с Арусяк отношения не лезьте, мы уже все решили. Хотя в организации свадьбы ваша помощь была бы весьма уместна. Я тут подготовил список расходов. Сейчас, сейчас. – Саша полез в карман и извлек из него листок в клеточку, исписанный мелким почерком. – Вот, я все посчитал: аренда лимузина… так, это не то… фата, платье, кольца… кстати, кольца можно не покупать, я бабушкины коронки переплавлю, у нее вся челюсть была золотая… где же это… ага, вот: ресторан… смотрите, Петр Парфенович, вот расходы на ресторан, – обрадовался Саша и протянул Петру Мурадяну листок.

Петр побледнел, посмотрел на Арусяк, потом на жену и растерянно развел руками:

– Какая свадьба, Арусяк, какая свадьба? Как это – все решили? Анечка, ты же сказала, что это преподаватель?

– Ну, кому преподаватель, а кому и не очень, – растянулся в улыбке Саша и похлопал Петра по плечу.

– А как же английский язык? – жалобно протянула Аннушка.

– А-а-а, язык, а что есть язык? Язык есть средство общения. – Окончательно охмелевший Саша махнул рукой и попытался в порыве страсти, коей он воспылал к будущим родственникам, обнять Петра Мурадяна.

– Во-о-он! – крикнул Петр и указал Саше на дверь.

– Петенька, Петя, успокойся, Петя, – засуетилась Аннушка, которая давно не видела мужа в таком состоянии. – Сядь, Петя.

– Вон, негодяй! Сначала научись уважать старших и просить руки дочери, а потом приходи! – продолжал орать Петр.

– Дикари! Вот дикари! Да пошли вы со своей Арусяк! – крикнул Саша и хлопнул дверью. Впрочем, пакетик с сыром он с собой прихватил.

После ухода несостоявшегося зятя Петр Мурадян плюхнулся на диван, закатил глаза и стал хватать ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Аннушка заойкала, стала прыгать вокруг, капать валерьянки, потом зачем-то схватила со стола графин с водкой, набрала ее в рот и прыснула в лицо мужу. Петр взвыл и стал тереть глаза.

– Ой, господи, что же делать? – закудахтала Аннушка и побежала на кухню, откуда вернулась с мокрым полотенцем и возложила его на чело умирающего супруга.

Петр Мурадян застонал и тяжело вздохнул.

– Этот твой преподаватель – грубиян, пьяница и рахит! К тому же он стучит зубами за едой! – выдала Аннушка, гневно посмотрев на дочь.

– Мам, ну ладно, он грубиян, пусть пьяница, но какой он рахит? – попыталась возразить Арусяк. – Он нормальный парень, он работает.

– Рахиты тоже могут работать. Ты видела его голову? А пальцы? Он рахит, говорю тебе, сто процентов. О боже, ты хочешь осчастливить меня внуками-дебилами? Ты хочешь свести в могилу своего отца?

При слове «могила» отец, лежавший на диване и не подававший никаких признаков жизни, вяло махнул рукой и прошептал:

– Эх, за что меня Бог так наказал?

– Да у него на лице написано, что он скупердяй, он тебя яйца стричь заставит, – разгорячилась Аннушка.

– Что? Какие яйца? Кто заставил? Арусяк заставил яйца стричь? Убью негодяя! – заорал вскочивший с дивана Петр.

– Лежи уже! – прикрикнула на него заботливая жена. – Это поговорка такая: про скупых людей говорят, что они даже яйца стригут. Никто никому ничего не стриг. Лежи!

– Сами себе стригут? – удивился Петр.

– Куриные яйца, ку-ри-ные, – сказала по слогам Аннушка. – Да что ты прицепился с яйцами, дай с дочерью поговорить.

Разговор длился до глубокого вечера. Родители отчитали бедную Арусяк по первое число и строго-настрого запретили даже думать о том, чтобы выйти замуж за русского.

– А как же английский язык и институт? – пролепетала Арусяк.

– Никакого английского, никакого института! – крикнул разъяренный отец.

– Мы наймем тебе другого преподавателя! – крикнула еще громче Аннушка, вызывающе посмотрев на мужа.

– Ай, ну вас, – отмахнулся Петр и чуть не прослезился.

Арусяк вздохнула, кивнула головой и пошла в свою комнату. Всю ночь ей снились нерожденные дети-рахиты, клацающие зубами и смачно жующие сыр. Потом прискакал дон Педро, выкрал прекрасную Арусяк и увез ее почему-то в Китай.

На следующий день Петр Мурадян взял дочь за руку и повел к новой преподавательнице – глухой и подслеповатой старушке лет семидесяти, которая когда-то давным-давно работала в школе учителем английского языка. Из пяти предложенных кандидатур старушка Фаина Иосифовна была единственным преподавателем, который не представлял угрозы для нравственности прекрасной Арусяк. Остальные были забракованы, даже шестидесятилетний профессор, который прожил добрую половину жизни в Англии и шпарил по-английски не хуже самой королевы. «У него может быть сын или внук», – подумал Петр Мурадян и решил перестраховаться.

Старушка, которая сидела в кресле-качалке и курила папироску, приняла Арусяк с радостью, поскольку последний ученик, которого она чему-то научила, посетил ее двадцать лет назад, и то исключительно для того, чтоб поздравить с юбилеем. Натянув на нос очки, старушка окинула Арусяк взглядом, чмокнула губами и прошамкала беззубым ртом:

– Вась ись ерь нем?

– Что-что? – переспросила Арусяк, не сразу сообразив, что старушка хотела спросить «What is your name?»

– Ай, сисяс. – Старушка подошла к полочке и извлекла из банки с водой вставную челюсть, лихо отправила ее в рот и поклацала зубами. – Вот, сейчас нормально!

Арусяк захлопала ресницами и с грустью посмотрела на отца, умоляя его сжалиться и найти приличного педагога. Но Петр был непреклонен и заявил дочери, что вставная челюсть – не помеха преподаванию, тем более для такого отличного специалиста, как Фаина Иосифовна. Так начались тяжелые трудовые будни Арусяк Мурадян. Три раза в неделю, ровно в восемнадцать ноль-ноль, Петр привозил дочь на занятия и спустя два часа забирал ее и отвозил домой. Фаина Иосифовна шаркающей походкой подходила к двери и открывала ее не раньше, чем через пять минут после звонка, впускала Арусяк и все той же неторопливой походкой проходила на кухню готовить чай. Эта процедура занимала минут пятнадцать, поскольку Фаина Иосифовна любила чай, заваренный по всем правилам, – тот самый волшебный чай, который излечивает от всех болезней и сохраняет молодость. Но, видимо, Фаина Иосифовна узнала о целебных свойствах чудесного напитка слишком поздно, поскольку от молодости ее остались разве что фотографии в рамочке, которые стояли на трюмо, пара-тройка платьев с рюшами и пальто с нутриевым воротником времен пятидесятых.

– Сяй долсен быть саварен высокой струей воды, инасе это не сяй, – шамкала старушка беззубым ртом, взгромоздившись не без помощи Арусяк на стул и пытаясь попасть в стоящий на столе чайник тонкой струйкой кипятка.

Спустя еще пять минут старушка надевала вставную челюсть и усаживалась в кресло-качалку проверять домашнее задание. Проверка задания длилась минуту: окинув беглым взглядом исписанные мелким почерком страницы, которые она переворачивала, периодически слюнявя указательный палец, Фаина Иосифовна закуривала папироску и утвердительно кивала головой.

– Теперь читаем текст! – твердым голосом говорила она и откидывалась на спинку кресла.

– Once upon a time… – начинала Арусяк и в течение следующего часа монотонно бубнила отрывок из книги сказок, которую Фаина Иосифовна считала лучшим учебником для чтения.

Старушка попивала чай и утвердительно кивала, время от времени поправляя Арусяк. Через полчаса комнату оглашал громкий храп. Прочитав пять страниц, Арусяк кашляла, будила старушку, и начинался час, посвященный развитию устной речи по методике Фаины Иосифовны, за которую она в каком-то тысяча девятьсот лохматом году чуть не получила Государственную премию. Суть методики была в том, чтобы не зубрить тексты про Лондон, а вести живое общение, диалог на разные темы. Впрочем, темы у Фаины Иосифовны было две: тяжелая судьба евреев и безвозвратно ушедшая молодость.

– I remember in 45th… – начинала она рассказ и мечтательно закатывала глаза.