— Ты сдал?

— Все. Наконец-то я смогу покинуть университет, начать деятельную жизнь.

Радость девушки быстро гасла из-за смутного беспокойства. Она давно уже знала, что он будет заканчивать учебу значительно раньше, чем она, что он покинет университет, но до последнего момента не очень-то об этом задумывалась, предпочитая жить настоящим. Сейчас же настоящее соединилось с ее опасениями, и ей надо было встретиться с этим лицом к лицу.

— Что ты собираешься делать? — спросила она беззвучным голосом.

Он взял ее за плечо, как будто поняв ход ее мыслей.

— Прежде всего вернусь к себе в Цинциннати и открою ту контору, о которой тебе уже говорил.

— А потом?

— Потом собираюсь посетить Европу.

— И на какой срок?

— Не знаю. На срок, покуда не устроятся мои дела.

— Потому что они устроятся сами собой?

— Нет, конечно. Ты же знаешь, что мой дядя обладает широкими связями в этой сфере и поможет мне во всех моих начинаниях. На срок, пока все встанет на свои места, и тогда я вернусь.

— Чтобы стать адвокатом в Цинциннати?

— Ты смеешься? Если я возвращаюсь к себе, так это для того, чтобы меня признали, но ты хорошо знаешь, что я прежде всего хотел бы устроиться в Нью-Йорке. Это единственный город, который по-настоящему распахнут в мир…

— А я?

Она говорила еле слышно, не в силах унять рыданий, которые подступили ей к горлу.

— Что?

Как будто он не понял! Она похолодела от его безразличия.

— А я, Стефен, как я? Где мое место во всех этих прекрасных проектах?

— Твое место там, где оно всегда и было, — возле меня.

— Возле тебя в Цинциннати? Возле тебя в Европе? А моя учеба?

— Ты продолжишь ее позже, у тебя достаточно времени, чтобы подумать об этом.

— А эту выставку, которую сейчас готовлю, я должна ее тоже забросить?

— Я не требую от тебя что-либо забрасывать, просто немного отсрочить.

— Боже мой, Стефен! Знаешь ли ты, что такое выставка? Имею ли я право отказаться от подобного шанса, когда он предоставляется, и особенно новичку?

— С нашими связями ты найдешь тысячу других возможностей.

Она топнула ножкой.

— Так ты ничего не понимаешь! Я желаю жить не за счет твоих «связей», а моей живописи. Я хочу быть признанной в силу самой себя.

— Черил, успокойся! Я не понимаю, почему ты так реагируешь!

Он ничего не понимает, это очевидно! Он наметил себе великолепную программу, в которую она вписывалась лишь в незначительной степени, да и то лишь при условии, что она согласится «отсрочить» свою деятельность. Значит, она так и не узнала его за те два года, что они встречались!

— Я так реагирую, — с раздражением сказала она, — потому что у тебя такой вид, будто ты находишь совершенно естественным, чтобы я оставила свои занятия ради того, чтобы последовать за тобой!

И тогда он произнес ту фразу, которая потрясла все ее существо:

— Ты свободна, Черил.

Это надо было либо принять, либо отринуть — ни больше, ни меньше. Во что превращалось то, что, как она считала, было их чудесным единством? А их честолюбивые планы блестяще преуспеть каждый в своем деле? Для нее это оказалось бы просто «позже» — вот и все.

Ее мир рушился в одночасье. За два года у нее было время поверить в их любовь, обрести надежду жить всегда со Стефеном, даже принимая во внимание, что никогда не говорилось в открытую о том, чтобы ей стать признанным художником, ему — государственным деятелем. Именно так ей и представлялось их будущее. Охваченная эйфорией своих грез, она уже больше не видела, как проходят месяцы, годы. Ее работа, освещенная собственным счастьем, постепенно превратилась в замечательную, и она совершенно чистосердечно радовалась успеху и честолюбию Стефена до того момента, когда заметила, что она-то — Черил — занимала там лишь скромное место. И никогда он не сойдет ни на дюйм с того пути, что сам себе начертал. И любовь не сможет его с него столкнуть. Он подумает об этом «позже»…

В состоянии полной опустошенности девушка посмотрела на него, надеясь в последний раз заставить его осознать, что она чувствовала.

— Я свободна? В чем? Чтобы все бросить ради возможности следовать за тобой или бросить тебя во имя своего призвания — это так?

— Послушай, надо выяснить, что имеет для тебя большее значение: жить со мной или малевать свои картинки.

Если бы она не сдержалась в тот момент, то запустила бы ему палитрой в физиономию. Но она предпочла остаться без движения, уже теперь понимая, что любые споры становились излишними. Ее искусство, ее учеба — все это было для него лишь чем-то похожим на дамское рукоделие!

— Я не понимаю, — пролепетала она. — Поскольку у тебя есть более серьезные занятия, не теряй времени в этой жалкой мастерской.

— Ну вот, Черил…

— Уходи!

Она все еще помнила, как прорычала эти последние слова, чтобы одиннадцать лет спустя произнести банальное «здравствуйте».

Какой длинный путь пройден с той поры! Трое детей, дом в Гринвич-Виллидж, которым она по праву гордилась, молодой и любящий муж. А она? Что осталось от нее?

После того мучительного разрыва она впала в настоящую депрессию. Потому что она — Черил — была именно такова. Под минутным воздействием гнева и огорчения она разбивала все вдребезги, а потом месяцами плакала, утратив всякую надежду.

Встревоженные ее состоянием родители отправили ее с группой молодежи в Европу, там-то она и встретила Брюса. Она еще не забыла Стефена и была не в силах флиртовать с кем-либо другим, как бы ни прельщала ее обходительность этого молодого человека. Он, должно быть, почувствовал ее болезненное состояние и, оставаясь по-прежнему любезным, довольствовался скромным ухаживанием за ней. Поскольку это был один из самых очаровательных юношей, которых она когда-либо встречала, то Черил начала с того, что приняла приглашение на один ужин, затем на другой. Он прибыл в Лондон к своим родственникам, а так как его отец был английского происхождения, то мог устроить ему поездку по всему югу страны в самых лучших условиях. Ни разу у него не обнаружилось какого-нибудь неуместного движения или слова. Он явно ждал, пока она подаст ему знак. Стояло лето, и Черил знакомилась с Англией исключительно под лучами дивного солнца.

Она оставила свою группу, ехавшую дальше без нее в Париж, а сама устроилась у кузенов Брюса в прелестной усадьбе XVIII века под Лондоном. Юноша заканчивал дипломную работу по рекламному делу в Великобритании. В течение своего пребывания здесь Черил вовсе ничем не занималась: она даже не притронулась ни к кисти, ни к карандашу. Довольствовалась тем, что позволяла себе отдаться мягкому течению жизни на британский манер, и в один прекрасный день оказалась в объятиях Брюса.

Он был крупным, больше Стефена, с фигурой атлета, поскольку занимался многими видами спорта, но что она ценила в нем больше всего, так это нежность взгляда. Когда она задумывалась о нем, то первым словом, которое приходило ей на ум, было «нежный». А она испытывала неудовлетворенную потребность именно в нежности.

Она очень скоро узнала, что он был наделен исключительной предпринимательской энергией, но — в противоположность Стефену — умел провести разграничительную линию между своей профессиональной жизнью и личной, так что зачастую именно Черил спрашивала его о работе.

Безумная страсть, которую она испытывала когда-то, не проявлялась в случае с Брюсом. Это была благоразумная и спокойная любовь. Растерянная девушка вскоре заметила, что могла опереться на солидного мужчину, который требовал лишь, чтобы они поженились и воспитывали детей. Весь этот год она чувствовала себя такой одинокой, осознавая, что связь со Стефеном превратила ее в полностью зависимое существо; Брюс же ободрял ее, привлекал, очаровывал. У нее было к нему полное доверие, но — может быть, из желания прогнать это из памяти — она ничего не рассказала ему о своих злоключениях, лишь только коротко сообщила о занятиях живописью и скульптурой. Он узнал, что она посещала художественную школу, но Черил ни разу не говорила ему, что была на грани открытия собственной выставки. Ее произведения оставались брошенными на чердаке у родителей.