Филипп появился на свет в сентябре 1640 года, в чудесный, теплый, солнечный день, когда казалось, вся природа улыбалась пришедшему в мир принцу, предвещая ему счастливую судьбу.

Он родился маленьким и не причинил особых страданий своей немолодой уже матушке.

— Уже все? — удивилась она.

Луи дался ей куда тяжелее. Впрочем, врач предупреждал ее, что вторые роды часто проходят легче первых.

— Мальчик, — сказал лейб-медик, — Поздравляю вас, ваше величество, у вас родился сын.

Анна только взглянула на попискивающее крохотное существо и закрыла глаза. Она слишком устала. Как будто издалека королева услышала тихий голос врача, отсылавшего служанку к его высокопреосвященству. К кардиналу де Ришелье. К нему послали прежде, чем к королю. Что ж, это справедливо. Людовик не принимал в рождении детей вообще никакого участия, он совершенно устранился и сделал вид, что его это не касается, даже когда она была беременна Луи. Может быть, переживал из-за собственной несостоятельности? А Ришелье… Ришелье так беспокоился о благе Франции, что позаботился и о том, чтобы королевский род Бурбонов не оборвался. Он позаботился обо всем, он предусмотрел даже то, что дофин может умереть, и заставил Анну родить еще одного ребенка. Мальчик… Хорошо, что это мальчик. Больше Ришелье не заставит ее рожать. Все долги розданы.

Оба мальчика были похожи на короля. На своего деда — короля Генриха IV. Их отец — их настоящий отец! — тоже был очень похож на покойного государя, ко всему прочему, он был силен, здоров и похотлив, так же как и неистовый Беарнец. Один из его бастардов Генриха IV. И даже родом из Беарна, что особенно забавно. Бедный дворянчик, прозябавший в провинции, жалкий, никому не известный, грубый и грязный, как простолюдин.

Дети были похожи на него. Настоящие Бурбоны. И Луи, и Филипп.

Дворцовые сплетники кусали локти от досады, — не о чем было судачить, а кое-кто даже начинал верить, что король Людовик оказался далеко не так уж не пригоден к зачатию детей, как предполагалось. Заткнулись даже те, кто утверждал, что отцом Филиппа является Мазарини. Не похож, что ж поделать! Хоть все и злословили о том, что Мазарини и Анна — любовники… О том, что Мазарини так похож на покойного герцога Бэкингема, который был единственной любовью Анны, что она не смогла устоять… Хоть и не зря злословили, в конце концов: да, Анна любила кардинала Мазарини, хотя он совершенно не был похож на покойного Бэкингема, и кардинал ради нее нарушил обет целомудрия.

Но ребенка она все-таки родила от того, кого выбрал для нее Ришелье.

Мальчики никогда не видели своего настоящего отца, Анна и сама ни разу не встречалась с ним после того, как зачала Филиппа, да и честно говоря, она к тому никогда и не стремилась. Она не испытывала к нему ни малейшей приязни. Что с ним сталось? Его приказали убить? Его выслали из страны? Или сгноили в тюрьме? Какая разница… Он так гордился своей ролью, несчастный глупец. Родился практически в хлеву и вырос в хлеву, в диком Беарне, куда ему смекнуть, что он — всего лишь племенной жеребец, разменная монета, что от него нужно только его семя. Эта чертова кровь Бурбонов.

Анна спала, она не слышала, как к ее кровати привели ее старшего сына, маленького Луи.

— Прошу вас тише, ваше высочество, — тихо сказала кормилица, — Ваша матушка отдыхает, мы не должны беспокоить ее.

Луи, вытянув шейку, с любопытством смотрел на высокое ложе, он видел только бледную кисть руки матери, да еще крохотный сверточек, лежащий с ней рядом.

Кормилица взяла его на руки.

— Это ваш брат, — произнесла она.

Дофин какое-то время смотрел на запеленатого в батистовые пеленки младенца. Луи на тот момент едва исполнилось два года, он был еще слишком мал, чтобы по настоящему осознать случившееся. Младенец явно не понравился ему, он был красный, некрасивый и все время морщился, будто во рту у него было что-то очень невкусное. Луи тоже поморщился, шмыгнул носом, брезгливо потрогал младенца. Младенец словно только этого и ждал, чтобы громко, противно заорать. Луи вырвался из рук кормилицы и опрометью выбежал из опочивальни матушки.

Таким образом, единственный, кто по настоящему обрадовался рождению малыша, был только кардинал Ришелье. Впрочем, он даже и не взглянул на ребенка ни разу. Только осведомился у лейб-медика:

— Здоров ли? Выживет?

Врач уверил его, что за ребенка не следует опасаться, по крайней мере, сейчас, и его высокопреосвященство удалился.

Филипп совсем не помнил его. Ришелье умер, когда ему было два года. Луи утверждал, что помнит, но Филипп не особенно верил ему. Хотя сам — действительно помнил своего так называемого отца, Людовика XIII, несмотря на то, что в год смерти короля, ему было всего три года. Филипп помнил печальные, какие-то вечно мутные глаза, длинный унылый нос и губы с опущенными вниз уголками. Впрочем — может быть, он просто убедил себя, что помнит его внешность, он видел так много портретов… Король мало общался со своими наследниками, но все-таки иногда он просил привести их к нему, сажал к себе на колени и гладил по головкам. Молча. Филипп помнил, как ему, маленькому, было неуютно на руках у короля, как хотелось вывернуться и убежать. Но он не смел и терпеливо дожидался, когда король отпустит его.

Став старше, Филипп очень сожалел, что Людовик XIII умер так рано. Ему казалось, что будь он жив, все сложилось бы иначе… Ну, хотя бы немного иначе. Может быть тогда, окружающие чуть меньше боготворили бы Луи, чуть реже твердили бы Филиппу, что брат его — король и государь, что он должен почитать его и преклоняться перед ним, как перед богом. Быть может, весь мир не вертелся бы только вокруг этого маленького чванливого солнышка, восхищаясь, умиляясь и лебезя. Быть может, тогда Луи не смотрел бы на него с таким превосходством.

Братьям редко позволяли играть друг с другом, нарочно ставя между ними дистанцию, а когда все-таки такое случалось, игры не получалось. Мальчики, привыкшие общаться с детьми придворных, уступавших им всегда и во всем, не могли поладить, они постоянно ругались и дрались. Луи был старше и сильнее, почти всегда получалось так, что тот побеждал брата, прижимал его, ревущего, к полу, и ставил ногу на грудь — как побежденному врагу. Придворные умилялись. Это было правильно. А вот когда Филипп однажды разбил Луи нос, началось такое…

Филиппу было тогда семь лет, а Луи, соответственно, девять. Дофин сидел на полу, изумленный и ошарашенный, прижимал ладони к лицу, а из под пальцев сочилась кровь. Дамы визжали, вскрикивали, ужасались, одна фрейлина даже перестаралась с выражением своих эмоций и картинно свалилась в обморок, четверо кинулись к дофину, пытаясь помочь. А от Филиппа шарахались, как от прокаженного, и смотрели на него с ужасом, как на преступника, как на… Как на бунтовщика.

Азарт боя и радость победы сменились страхом. Филипп сам готов был разреветься и — разревелся, когда увидел Мазарини. Когда встретился глазами с Мазарини.

Он решил, что теперь его посадят в тюрьму. А то и казнят.

Не казнили. И даже особенно не ругали. Но ему никогда больше не позволяли играть с Луи ни во что воинственное. Да и вообще — игры как-то изменились. Фрейлины матушки придумали новое развлечение, наряжать Филиппа девочкой. Они затягивали его в корсет — ужасное сооружение, в котором было мучительно трудно дышать и совершенно невозможно бегать. Они одевали его в девчоночье платье до пола, они пудрили его, подводили ему глаза, они красили его своими собственными жирными и пахучими красками: процесс окрашивания Филиппу еще нравился — дамы пальчиками доставали краску из красивых серебряных коробочек и нежными, ласкающими прикосновениями наносили ему на щеки и губы, а вот ощущение жира на губах и щеках было очень неприятно.

— Ах, ваше высочество, какой вы хорошенький! — умилялись они, — Истинный ангелочек, вы только взгляните на себя! Как вам к лицу этот цвет! Как вам подходят эти кружева!

— Ах, пойдемте гулять в парк! Давайте играть, будто вы — девочка, давайте всех обманем, вы же любите розыгрыши! Я готова поспорить, никто вас не узнает!