У Жака вид был совершенно одуревший и растерянный, кровь вампира, словно жидкий огонь, растекалась по его венам. Его переполняла новая сила. Дышать стало легче и воздух стал слаще. В ушах звенело и в солнечном сплетении будто порхали бабочки. Казалось, он может взлететь. Или пробить кулаком каменную стену. Или оторвать кому-нибудь голову… Филипп понимал его ощущения лучше, чем он сам. Не делай резких движений, — предупредил он, когда Жак попытался встать. Громкие звуки, яркие цвета, всего так много, что перед глазами молнии полыхают. Жак пошатнулся и снова опустился на пол. С трудом восстанавливая дыхание, он прижался головой к плечу вампира. Границы стерты, скоро мы с тобой будем, как одно целое. Как тебе это? Слышать меня в своей голове? Жак улыбнулся и сжал ладонь Филиппа в своей, а потом поднес ее к губам и поцеловал, оставляя кровавый отпечаток на коже вампира, который, впрочем, уже через мгновение в нее впитался.

Новый 1793 год начался с казни бывшего короля, что явилось скорее акцией чистой ненависти, нежели действом, имеющим практический смысл, потому как французская армия давно начала одерживать убедительные победы над австрийцами, и о захвате Парижа речи уже не шло. Говорят, — как год встретишь, так его и проведешь, и все, что происходило во Франции позже, уводило ее все дальше и дальше от порядка и процветания, от радужных идей о всеобщем благе и вообще от здравого смысла, превращая действительность в какой-то кошмарный сон, управлять которым не особенно получалось даже у тех, кто изначально были его творцами.

Интервенты были разгромлены, король был казнен, но окончательной победы революция почему-то не могла одержать. В марте началось контрреволюционное восстание в Вандее, настолько масштабное, что грозило перерасти в гражданскую войну. В ответ на это Друзья Народа организовали Комитет Общественного Спасения, не слишком хорошо исполнивший изначально возложенную на него задачу и так и не сумевший окончательно подавить восстание, но под лозунгом «Отечество в опасности!» очень быстро получивший абсолютную и безграничную власть в стране, дающую ему возможность распоряжаться финансами, отрешать чиновников от должностей, а так же казнить и миловать практически без утруждения себя судопроизводством. Главой его стал Максимилиан Робеспьер, человек, призвавший французов отказаться от религии и заменить ее культом Разума, но при этом заявивший, что революцию может спасти только террор и тотальное уничтожение всех несогласных, — утверждение довольно далекое от разумного, учитывая размытость понятия «несогласный».

С тех пор гильотина работала целыми днями не переставая, и кровь людей в чем-то несогласных с Робеспьером лилась рекой. Кровь врагов и бывших друзей, — аристократов, священников, солдат и офицеров, журналистов и членов Конвента обильно заливала дощатый помост столь своевременно изобретенного устройства, позволявшего казнить легко и быстро. К концу года в числе прочих под нож была отправлена бывшая королева Мария-Антуанетта, а чуть позже бывший герцог Орлеанский Филипп Эгалите. В начале следующего года голов лишились и бывшие лидеры революции, некогда горячо любимые народом, Дантон и Демулен. Что было характерно и для тех и для других, — все эти люди, успевшие совершить в жизни немало гадостей, шли на смерть с высоко поднятой головой и умирали красиво.

Магический Париж больше не являлся отражением Парижа человеческого, но это потребовало немалых усилий. Навести в городе порядок после нескольких лет абсолютной анархии было совсем не просто, даже имея необходимые полномочия. Вампирам, большинство из которых успели прочувствовать, как это здорово — убивать, было трудно снова наступить на горло своей природе и возвращаться к соблюдению закона, переходя на ущербное питание, которое по-настоящему не насыщало, сколько бы крови ты не выпил. Периодически кто-нибудь из них не находил в себе сил остановиться и отправлял человека в мир иной, и если бы Филипп убивал за каждый такой проступок, скоро он оказался бы единственным вампиром в Париже. Ну, разве что, с ним остались бы Эмиль Патрю и парочка таких же малахольных, кто не преступал закон никогда и ни при каких обстоятельствах. В конце концов, существовали ведь и другие наказания, не столь радикальные, как смертная казнь: преступника можно было иссушить до полного бессилия, его можно было уложить в гроб на недельку или две, что, как известно, неплохо настраивает на философский лад и учит думать, прежде чем что-то делаешь.

Совет по-прежнему не вмешивался в происходящее в Париже и никак не проявлял своего отношения к захвату власти столь неблагонадежной личностью, как Филипп. То ли господа старейшины вообще не имели достоверной информации из Франции, то ли — что более вероятно — просто выжидали, что будет дальше, понимая, что при любом раскладе, там не станет хуже, чем уже есть.

Больше всего проблем, как обычно, доставляли охотники, наладить отношения с ними и заставить соблюдать старые договоренности оказалось непросто, особенно учитывая то, что вампиры и сами порой все еще их нарушали. За каждую отнятую человеческую жизнь, охотники теперь требовали адекватного возмездия. И то, что люди убивают друг друга, не задумываясь, по несколько десятков за день, совсем их не смущало. Истреблять себе подобных — святое человеческое право, и это вовсе не значит, что нечисти тоже нет нужды церемониться. В принципе, справедливо.

Охотники вообще, оказывается, знали больше, чем это можно было предполагать, и были в курсе почти всего, что происходило в Париже во времена безвластия. Они помалкивали до поры до времени потому, что ничего предпринять не могли, но тщательно собирали информацию, от их бдительного ока не укрылся даже вызов демона на кладбище в ночь перед взятием Тюильри, а ведь была такая буря… В кустах они прятались, что ли? Хотя нет, безучастно прятаться охотники не привыкли, повыскакивали бы и все испортили. Скорее всего, они просто подрядили себе на службу какого-нибудь колдуна, который смог засечь магический след. Вот же зараза… И теперь они требовали расследования преступлений и наказания виновных, а иначе грозились выложить все, что им известно, представителям ковена, как только те соизволят вернуться в Париж.

Филипп отвечал на это, что не собирается нести ответственность за все, что происходило в городе до его вступления в должность, а про себя все чаще с симпатией вспоминал Ла Морта, так ратовавшего за то, чтобы позволить крысам добить проклятых охотников, вечно лезущих не в свое дело. Жаль, что это практически невозможно, — на смену убитым охотникам всегда приходят новые, молодые, горячие и твердолобые. Еще более твердолобые, чем предыдущие. Кстати, эти самые охотники, имей они совесть, должны были бы поблагодарить Филиппа за избавление Парижа от Ла Морта, так ведь нет же! Вместо этого они демонстрируют совершенно откровенно, с какой неприязнью и подозрением относятся к новому принцу города, считая его едва ли не чудовищнейшим из всех проклятых кровососов, и как они надеются на то, что вскоре в Париж вернется мадам де Пуатье и призовет его к ответу за все совершенные злодеяния. Ну, не мерзавцы ли?

Впрочем, все это были мелочи, досадные, но несущественные. Настоящей проблемой, которую нужно было решать, и решать срочно оставались крысы, которые вели себя все более нагло. Банды оборотней в открытую разгуливали по Парижу, — к счастью, пока еще хотя бы в человеческом обличии, — вербовали новых сторонников, обращая в себе подобных городскую голытьбу, из тех, кто поагрессивнее, устраивали стычки, и выглядело все это так, будто они уже видят город своим. С начала весны в Париже бесследно пропали несколько групп охотников, патрулировавших улицы, и можно было предполагать, что они не поладили с крысами. Протест, в обычном порядке отправленный главой охотников крысиному предводителю, канул куда-то в неизвестность, и кое-кто из законопослушных крыс, которых в городе оставалось наперечет, утверждал, что прежнего вожака стаи и на свете давно уже нет, а власть нынче делят два бандитских главаря, один из которых сын убиенного, а другой — собственно, убийца. В общем, все обстояло так, как и говорил когда-то Вадье.