— Ты имеешь возражения? — осведомился Филипп.

— Ха! Еще как имею! Я никогда не терпел над собой никаких принцев или принцесс, всего этого дерьма мне хватило при жизни! Три с лишним сотни лет я скитался по миру, как какой-то бродяга, потому что вы понапридумывали всяких чертовых законов, запрещающих убивать! С тех пор, как из Парижа убралась шлюха Пуатье, здесь просто рай земной, мне здесь нравится, и я не намерен позволять, чтобы какой-то ублюдок вроде тебя, все испортил!

— Мне тоже нравилось жить в Париже, в отсутствии… гм, мадам де Пуатье, — признался Филипп, — В этом были некоторые преимущества. Но всему приходит конец рано или поздно. В том числе и анархии. Сейчас она становится опасной для нас.

— Почему это?

— Потому что город хотят захватить крысы… Ты не знал об этом?

— Не знал, да мне и наплевать! — воскликнул Ла Морт, — Пусть оборотни творят, что хотят! Пока они не начнут твердить мне о том, чтобы я соблюдал какие-то законы и правила, мне нет до них никакого дела! В конце концов, — добавил он с мстительной радостью, — крысы, может быть, порешат уже этих паскудных охотников, которые постоянно путаются у меня под ногами!

Филипп смотрел на него задумчиво, накручивая на палец прядь волос.

— И когда город превратится в руины, ты просто уйдешь, — проговорил он задумчиво, — Отправишься скитаться дальше… Как твое настоящее имя? — спросил он вдруг.

— Какое тебе дело? — насторожился Ла Морт.

— Откуда ты родом?

— Какого дьявола ты спрашиваешь об этом?!

— Что ты вообще такое, Ла Морт Нуар, если стыдишься своего имени и забыл, где родился? — продолжал Филипп, словно не замечая его закипающей ярости, — Ты ублюдок портовой шлюхи? Или плод минутной страсти какой-нибудь крестьянской девки и солдата, подкинутый за ненадобностью в сиротский приют? Ты никто из ниоткуда…

Вряд ли Ла Морт осознал смысл этой фразы, для него хватило двух слов, которые можно и должно было счесть оскорблением, чтобы сила его вырвалась на волю каким-то бешеным, разрушительным ураганом. Больше всего она походила на рой огромных злобных шершней, в единый миг покинувших улей, заполнивших все пространство вокруг, и темной тучей закрывших небо, — ждущих только приказа, чтобы рухнуть на врага и вонзить в него тысячи истекающих ядом жал. Сила звенела и вибрировала в воздухе мириадами крохотных крылышек, омерзительно касавшихся кожи вампиров. Филипп почувствовал вспышки паники среди своих птенцов, их почти неконтролируемое желание выбраться отсюда, убежать, не разбирая дороги, как можно дальше, пока этот рой всего лишь кружит рядом, не нападая. Но его мальчики не двигались с места, и Филипп дал им почувствовать, что гордится ими.

Сам Ла Морт был окружен этим осиным роем так плотно, что его фигура стала казаться какой-то размытой. Миг, и он уже стоял рядом с креслом Филиппа, нависая над ним, как какой-нибудь Вельзевул, повелитель мух.

Его глаза горели алым и клыки были злобно оскалены.

— Я разорву тебя! — прошипел он, наклоняясь к нему ближе, — Выпью твою силу и кровь! А потом разорву твоих птенцов, так сладко пахнущих свежатинкой! Они и вампирами стать еще не успели. Да и сам ты — всего лишь жалкая тля, посмевшая тягаться со смертью.

Филипп поморщился и брезгливо, кончиками пальцев уперся ему в грудь, пытаясь отодвинуть.

— Отойди подальше, очень прошу! — взмолился он, — От тебя нестерпимо воняет!

Вместо этого с яростным рычанием Ла Морт схватил его за горло. Вся его сила сейчас бушевала на поверхности, готовая к сокрушительному удару, по крайней мере, Филипп надеялся, что гнев заставил Ла Морта выпустить все, не оставив про запас никаких неприятных сюрпризов. И тогда он его ударил. Черт возьми — ударил всего в половину от того, как мог бы, но Ла Морта отшвырнуло прочь, словно в его грудь врезалось пушечное ядро. Вампира пронесло через весь зал, по пути он разбил, словно кегли, компанию своих сподвижников, и впечатался в стену так, что едва не проломил ее насквозь. Филипп сам не ожидал такого результата и был приятно удивлен.

На несколько мгновений Ла Морт перестал существовать, и сила его тут же исчезла, вернувшись к своему хозяину. Все кости его были переломаны и череп разбит всмятку, и было видно, как противно шевелится его тело, будто, в самом деле, рой шершней забрался внутрь него и теперь копошится, устраиваясь поудобней, — в действительности это всего лишь срастались кости.

Филипп поднялся из кресла и, не спеша, направился к нему.

Он не знал, как ощущают его силу окружающие вампиры, сам он чувствовал только холод черной бездны, льющийся из него, как из открытых адских врат. Позже он спросил у Лоррена, какой была сила тьмы. Тот долго молчал, будто ему не хотелось вспоминать, потом сказал:

— Я будто стоял на пороге преисподней, зная, что пути обратно уже нет. Тоска, безнадежность и сожаление… Боюсь, мне этого словами не передать. Но знаете, я теперь готов приложить еще больше усилий, чтобы остаться на этом свете как можно дольше.

Ла Морт поднимался на ноги, ошеломленный, но далеко не сломленный. Его силы было еще достаточно для того, чтоб драться яростно, беспощадно и бездумно, у этой твари больше не было человеческого облика, и вся ее сущность рвалась на волю вспышками неконтролируемой злобы, желания все кромсать, разрушать и обращать в хаос. Глядя в ее полыхающие огнем глаза, Филипп невольно читал обрывки чувств, эмоций и воспоминаний этого существа, доставшиеся ему в наследство от человека, которым он был когда-то. Среди них не было ничего, кроме боли, ненависти и отчаяния. Марсель Бово его звали. И он действительно ненавидел это имя даже больше своей жалкой и слабой человеческой сущности.

Рой шершней снова вырвался на свободу, но теперь у него уже не было прежней жуткой силы, ледяная бездна просто поглощала его, жадно затягивая в себя, и даже не требовала от Филиппа никаких усилий. Она жила внутри него, но в то же время она была теперь сама по себе и забирала силу поверженного вампира, утоляя свой голод. Филипп знал, что ему она ничего не оставит. Что ж, это было справедливо.

— Тебе придется подчиниться, — сказал он Ла Морту, — Я сильнее.

— Ты не можешь быть сильнее, — с усилием проговорил тот, — Это не твоя сила. Ты провел меня… Не знаю, как.

— Ну, уж нет! — возмутился Филипп, — Ты проиграл, и имей мужество это признать!

— Я доберусь до тебя, разорву голыми руками, — скрипел зубами Ла Морт, но это были пустые слова, жалкие, как рычание смертельно раненого пса. Одной ненависти недостаточно для того, чтобы драться, тьма забрала у вампира силу и врата закрылись. Теперь Ла Морта можно было просто добить и, хотя он по-прежнему сопротивлялся, не желая сдаваться, ему пришлось подчиниться ментальному приказу, — медленно и неизбежно опуститься на колени перед принцем Парижа.

Филипп сжал его голову в ладонях и резко повернул, отрывая от тела, только противно хрустнули шейные позвонки. Мертвый вампир превратился в прах, не успев упасть на пол, от него остались только пожелтевшие кости, и голый череп.

Филипп швырнул этот череп в толпу ошеломленных «ла мортиков», и кто-то из них машинально поймал его.

— Кто следующий? — спросил их принц, отряхивая прах с кружевных манжет рубашки.

Желающих не нашлось.

В последующие пару часов все бывшие «ла мортики» принесли ему клятву крови. Никто не захотел убраться восвояси, потому что это действительно трудно и неприятно, да и просто опасно — скитаться, и быть вне закона, когда есть возможность существовать комфортно и чувствовать себя защищенным.

Как Филипп и рассчитывал, вызвать его на поединок больше никто не посмел, и в следующие две ночи он принимал своих новых подданных. В большинстве своем это были одиночки вроде Эмиля Патрю, оставшиеся в Париже в ожидании лучших времен и уже уставшие от беззакония. Некоторые из них успели создать собственные гнезда, в которых было по несколько птенцов. Никто из них не представлял собой угрозы.