После того поистине выдающегося дня, когда парижане захватили Бастилию, в город вернулся относительный порядок. Друзья Народа позаботились о том, чтобы смирить людское негодование — в конце концов, они же не какие-нибудь бандиты, чтобы просто грабить и убивать всех, кто им не нравится. Они борются за свои права. Это достойное и благородное дело. Трупы убрали, пожары потушили, и город зажил почти прежней жизнью, разве что парижане теперь чувствовали себя в нем настоящими хозяевами. У всех на лицах светилась гордость, все улыбались, хотя по-прежнему ходили в лохмотьях и не знали, чем кормить детей — светлое будущее вот-вот должно было наступить, теперь уже ждать осталось совсем не долго. Парижане расхаживали по улицам, распевали песни и скандировали «да здравствует свобода», они обожали своих предводителей, все время находившихся рядом, выступавших на площадях с пламенными речами, и готовы были по одному лишь их слову на любые подвиги.

Перепуганный насмерть событиями в Париже королевский двор больше не смел каким-либо образом выражать свою волю, по сути, полностью отдав власть в руки Национального собрания, которое теперь, впрочем, называлось Учредительным, и которое всерьез занялось перекраиванием законодательства. Апофеозом его деятельности стала «Декларация прав человека и гражданина». Все сословия отныне должны быть равны перед законом. Разрешено все, что не запрещено. Отменили даже кое-какие незначительные налоги.

Все это было хорошо, но не избавило страну от бедственного положения. Зрелищ нынче было хоть отбавляй, а вот с хлебом обстояло гораздо хуже. И взять его было неоткуда. Парижане страшно голодали, и смотрели в сторону великолепного Версаля с вожделением и ненавистью, подозревая, что королевский двор вдоволь обеспечен провизией и не испытывает никаких затруднений. Это было несправедливо. А всякая несправедливость в последнее время вызывала в народе очень живую реакцию и побуждала его к активным действиям.

В начале октября 1789 года, в ужасе перед надвигающейся зимой, парижане — а большей частью парижанки — как следует вооружившись, выступили в поход на королевскую резиденцию, с требованием всех накормить. Кое-кто заодно призывал убить королеву, потому что хотя в ту пору Марии-Антуанетте еще не приписывалась циничная фраза: «если у них нет хлеба, пусть едят пирожные», ее отношение к проблемам страны и без того было всем известно и вызывало негодование и ярость. Если Людовика XVI тогда еще хотя бы немного уважали, то супругу его ненавидели люто и от всей души. Надо заметить, совершенно справедливо.

К счастью, в тот день особенных смертоубийств не произошло. Легко смяв охрану и убив при этом всего лишь двух гвардейцев, народ ворвался во внутренний двор Версаля и стал требовать хлеба и королеву. Не зная точно, намереваются ли подданные просто убить ее или же впоследствии планируют еще и съесть, Мария-Антуанетта все же собралась с силами и вышла к народу на балкон, простояв там некоторое время под ружейными дулами. Подданные слегка растерялись, то ли не ожидав такого мужества со стороны ненавистной австриячки, то ли разочарованные ее худобой и кажущейся несъедобностью, и не запустили в ее сторону даже камнем. Всего лишь потребовали возвращения королевской четы в Париж. В самом деле, — пусть будут под рукой, каждый раз ходить в Версаль, а потом обратно слишком долго и хлопотно.

Людовик XVI в последнее время не осмеливался ни в чем отказывать своим добрым подданным, не сделал он этого и теперь. К всеобщему удовлетворению горожан королевский двор покинул загородную резиденцию и вернулся в давно заброшенный и не особенно пригодный для жизни дворец Тюильри.

Оказавшийся вне стен Версаля, королевский двор выглядел жалким, особенно на фоне подлинного центра политической и общественной жизни, коим в последнее время стал дворец герцога Орлеанского. Совершенно одуревший от того, что народ считает его «своим», носит по улицам его бюст и вопит в его честь «да здравствует», герцог Орлеанский превратил Пале-Рояль в публичное место в подлинном смысле этого слова. Поначалу он просто открыл парижанам свободный доступ в огромный дворцовый парк, но вскоре это ему стало казаться недостаточным, и по периметру парка герцог приказал возвести колоннаду, внутри которой выстроили магазинчики и кофейни, игорные дома и прочие увеселительные заведения — благо денег у наследника Орлеанского дома было предостаточно. Именно в кафе Пале-Рояля заседали революционеры, планировавшие свержение королевской власти, именно отсюда народ отправился на штурм Бастилии. Под колоннадами Пале-Рояля теперь запросто можно было снять проститутку, пока еще являясь хозяином своей земли, герцог Орлеанский не пускал на его территорию представителей власти и не велел обижать жриц любви. Таким образом, его дом являлся просто оазисом свободы, равенства и братства.

Все дни и ночи напролет в парке Пале-Рояля царило веселье, играла музыка, горели огни, слонялись толпы самого разнообразного народа, лучше места для охоты и не придумаешь. Заодно можно было узнавать последние новости.

Новости были такими, что Филиппу каждый раз приходилось удерживаться от того, чтобы не сожрать какого-нибудь лидера революционеров, а лучше не одного, а всех сразу. Или просто поубивать, а то сожрешь такого — еще отравишься. А начать следовало с дорогого пра-правнука, видно, окончательно свихнувшегося, а потому добровольно и даже радостно отказавшегося не только от титула, но и от своего родового имени. Теперь он именовался гражданином Эгалите.

— А что еще ему остается? — говорил Лоррен, когда они сидели за столиком одной из кофеен, наблюдая за толпой и за очередным пламенным оратором, вещавшем о высоком, устремив пылающий взор к небесам. Толпа слушала его, затаив дыхание. — Новая власть диктует свои порядки.

— Можно умереть с честью или сбежать, — уныло отвечал Филипп, — Да мало ли! Но ему же это нравится, — быть гражданином Эгалите и якшаться с чернью!

— Он человек своего времени, а вы просто устарели, гражданин Бурбон.

Филипп фыркнул.

— Звучит ужасно, просто отвратительно. Знаешь, мне вообще перестает все это нравится! Пора уже кому-нибудь покончить с этим балаганом и навести в стране порядок!

— Кому, например? Кто-то должен поднять народ, возглавить армию, найти союзников… Король сидит взаперти, его братья сбежали и, похоже, тоже ни на что не годятся. А прочие родственники, прошу прощения, сделались «Эгалите».

Филипп мрачно смотрел на то, как закончившего свою речь революционера, люди подняли на руки и с громкими криками восторга куда-то понесли. Вряд ли они собрались утопить его в фонтане… А жаль!

Лоррен, возможно, не замечал этого, наслаждаясь анархией и вседозволенностью, а Филипп отчетливо видел, как над городом сгущается тьма. Это происходило постепенно на протяжении уже нескольких лет, и нужно было уметь тонко чувствовать магию, чтобы отмечать, как гуще становятся тени, как растет нехорошее напряжение в воздухе, как с наступлением сумерек сосущая пустота расстилается над мостовой, все более лениво и неохотно отползая от света фонарей и жадно нащупывая теплую плоть. В последнее время тьма царствовала в Париже даже днем, прячась в сырых и вонючих подворотнях и полуподвалах, в пасмурные дни она поднималась серым туманом над стоками нечистот. Даже жарким летним днем, когда вовсю светило солнце, в городе было холодно, очень-очень холодно… Это был особенный холод, который тоже далеко не каждый мог ясно почувствовать и осознать, но все в нем жили. Вампиры сами являлись частью тьмы, поэтому их она не касалась, даже напротив, она была готова отдавать им толику своей энергии, делая их сильнее. Но на живых существ тьма влияла самым негативным образом, высасывая тепло и покой, оставляя злобу, ярость и чувство безысходности. Тьма не врывалась потоком из портала, который мог бы открыть и бросить распахнутым какой-нибудь бестолковый колдун, она сочилась отовсюду, как кровь из пор. Что именно послужило тому причиной, понять было сложно. И, наверное, сейчас уже невозможно. Да и не имело это значения.