Лица Сьюзен я не видел. Только силуэт на фоне сияющего Нью-Йорка.

— Доктор, я ничего не боюсь. Но достаточно ли вам будет моих рассказов?

— Том, вы очень мне помогли. Это не комплимент. Вы уже прояснили для меня многие вещи в жизни Саванны, без вас у меня не было шанса их понять.

Я наклонился к доктору Лоуэнстайн.

— И все-таки, что происходит с моей сестрой?

Она ответила вопросом на вопрос:

— Том, за эти три года вы часто встречались с Саванной?

— Редко, — произнес я и тут же признался: — Ни разу.

— Почему?

— Она заявила, что общение с семьей вгоняет ее в глубокую депрессию, в том числе и со мной.

— Я очень рада, Том, что вы приехали в Нью-Йорк.

Сьюзен встала — точеный силуэт на фоне разноцветья городских огней — и взяла мой опустевший бокал.

— Принесу еще.

Я проводил ее глазами. Проходя мимо портрета мужа, она взглянула на него и тут же отвернулась. Тогда я впервые ощутил печаль этой сдержанной, осторожной женщины, играющей столь необходимую, даже ключевую роль в моем меланхоличном нью-йоркском лете. Слушательница, адвокат, врачеватель — я думал о ней. Утром эта женщина вставала и одевалась, ее ждали очередные встречи с болью и страданиями той части рода человеческого, что попала в ее кабинет случайно или по направлению. Из каждой беседы Сьюзен извлекала определенные уроки. Но удавалось ли ей успешно применять их в собственной жизни? А совершенное владение теорией Фрейда? Позволило ли оно достичь счастья? Я знал, что нет. Но тогда почему всякий раз, когда я украдкой наблюдал за этой женщиной, меня так трогало ее лицо с маской бесстрастия? Казалось, это красивое лицо отражает все гротескные истории пациентов, когда-либо слышанные ею, все исповеди чужих переживаний. Судя по всему, в собственной квартире одиночество доктора Лоуэнстайн делалось глубже. В офисе она держалась куда свободнее; там она была защищена крепостью своих профессиональных умений и навыков; она не несла ответственности за мрачные истории, доведшие ее пациентов до предела. Но дома ее окружали призрачные легионы собственных неудач и разочарований. Отношения с сыном напоминали переговоры двух воюющих стран. Присутствие мужа ощущалось везде и являло собой оборотную сторону его известности. Сьюзен и Бернард не помогли мне создать ясного представления о Герберте Вудруффе. Оба подчеркивали его гениальность; оба боялись вызвать его неодобрение и упреки, но не имели понятия, в какую форму может отлиться его грандиозное неодобрение. Вместо разговоров с семьей этот человек слушал за столом классическую музыку. Однако теперь, когда на моих глазах вспыхнула ссора между Сьюзен и ее сыном, кое-что в характере их кумира начало для меня проясняться. И потом, зачем доктор Лоуэнстайн поделилась со мной своими подозрениями относительно романа между ее мужем и той плачущей от горя женщиной, что встретилась мне в приемной?

Даже здесь, в царстве интеллекта, утонченного вкуса и прочих аристократических признаков, разбросал свои манящие и грешные семена секс — этот древний уравнитель и разрушитель. Кто знает, какие смертоносные цветы, какие дикие орхидеи распускались в этих благопристойных комнатах? Плоды моего собственного сада — низкорослые южные экземпляры, были довольно отвратительными. Когда я женился, мне представлялось, что я перестану думать о сексе; вернее — буду думать о нем только в связи с женой. Но брак оказался лишь посвящением в мир фантазий, пугающий своим яростным огнем, тайными изменами и неуправляемым желанием обладать всеми прекрасными женщинами мира. Я шел по жизни, пылая от любви разных женщин, и ничего не мог с собой поделать. Мысленно я соединялся с тысячью незнакомок. Находясь в объятиях жены, я спал с красотками, которые никогда не называли меня по имени. Я переживал и страдал во вселенной, существующей лишь в моем воображении. В моих ушных раковинах ревели и завывали сатиры, козлы и прочие звери. Я отрицал в себе эту сторону; я вздрагивал, слыша похотливые смешки других мужчин, открыто говоривших о таких же страстях. Способность к совокуплению я уравнивал с силой и ненавидел ту часть себя, где обитала порочная и опасная правда. Я жаждал постоянства, чистоты, отпущения грехов. В секс я привнес один из своих губительных даров. Всех женщин, которые любили меня, прижимали к своей груди; всех, кто ощущал меня в своем лоне; всех, чье имя я шептал и выкрикивал в темноте… всех их я предал, медленно, постепенно превратив из любовниц в приятельниц. Да, любовницы становились мне сестрами, каждой я завещал дар глаз Саванны. Входя в женщину, я, к своему ужасу, слышал голос матери; и пусть моя любовница повторяла: «Да, да, да», ее слова перекрывались холодным материнским «Нет». Каждую ночь я укладывал с собой в постель свою мать и ничего не мог с этим поделать.

Эти мысли явились неожиданно для меня, в них не было связности. «Да, секс», — думал я, глядя, как Сьюзен Лоуэнстайн возвращается на террасу с двумя рюмками бренди. Секс — центральная тема моей конфликтной и безуспешной зрелости.

Сьюзен подала мне рюмку, сбросила туфли и с ногами уселась в плетеное кресло.

— Том, помните, мы обсуждали вашу закрытость? — немного помолчав, начала она.

Я заерзал в своем кресле и посмотрел на часы.

— Пожалуйста, Лоуэнстайн, не забывайте о моем давнем презрении к психотерапии. Вы сейчас не на работе.

— Простите. Послушайте, что мне пришло в голову, когда я наливала нам бренди. Вы постоянно рассказываете мне о своей семье. Характер Саванны постепенно вырисовывается. И Люка. И вашего отца. Но я все так же ничего не знаю о вашей матери и не понимаю ее. А вы, Том, остаетесь самой туманной фигурой. Вы избегаете говорить о себе.

— Это потому, что я вечно не уверен в себе. Я никогда не был собой. Всегда пытался быть кем-то другим, жить чужой жизнью. Мне легко влезть в чужую шкуру. Я в курсе, каково быть Бернардом; потому-то мне так тяжело видеть его страдания. Мне легко быть Саванной. Когда ее обступают собаки, я ощущаю то же, что она. Мне хочется взять ее болезнь и взгромоздить себе на плечи. Но мне нелегко быть собой, поскольку этот странный джентльмен мне незнаком. Такое тошнотворное откровение должно удовлетворить даже самого дотошного психиатра.

— А мною вы можете быть? — спросила она. — Вы знаете, каково быть мной?

— Нет, — отозвался я, пригубив из рюмки. — Совершенно не представляю, каково быть вами.

— Врете, Том, — убежденно возразила она. — Скорее всего, насчет меня вы очень проницательны.

— Я встречаюсь с вами в вашем кабинете и целый час добросовестно мелю языком. Несколько раз мы потом выпивали вместе. Трижды мы ходили в ресторан. Но этого недостаточно, чтобы составить о вас ясное представление. Только тот образ, который вы предлагаете миру. Красивая женщина, врач-психиатр, замужем за известным музыкантом, богата, живет как королева. Правда, Бернард немного портит глянцевую картинку, но во всем остальном вы успешно движетесь к цели и непременно войдете в тот один процент, которому завидуют остальные девяносто девять.

— Вы продолжаете обманывать.

— Вы, доктор, — очень печальная женщина. Не знаю почему, но мне самому от этого становится грустно. Если бы я мог вам помочь, то с удовольствием сделал бы это. Но я всего лишь тренер, не священник и не врач.

— Теперь вы искренни. Спасибо вам за это. Наверное, вы первый друг, который появился у меня за долгие годы.

— Я очень ценю то, что вы делаете для Саванны. Честное слово, — добавил я, чувствую себя чертовски неуютно.

— Вы были одиноки?

— Вы сейчас болтаете с «принцем одиночества». Так Саванна назвала меня в одном из стихотворений. Этот город обостряет одиночество; оно поднимается на поверхность, как пузырьки в стакане с газировкой.

— В последнее время одиночество буквально убивает меня, — призналась Сьюзен, и я почувствовал на себе ее взгляд.

— Не знаю, что вам ответить.

— Меня очень тянет к вам, Том… Прошу вас, не спешите уходить. Выслушайте меня.

— Не надо об этом, Лоуэнстайн. — Я встал с кресла. — Я так давно считаю себя неспособным на любовь, что меня ужасает одна мысль о ней. Давайте останемся приятелями. Добрыми друзьями. Я бы оказался жуткой добавкой к вашей романтической жизни. Я — ходячий «Гинденбург» [125]. Катастрофа в чистом виде, как бы вам это ни виделось. Сейчас я пытаюсь сообразить, как сохранить брак, на спасение которого почти нет шансов. Даже думать не могу о том, чтобы влюбиться в такую красивую женщину, как вы, и столь не похожую на меня. Это слишком опасно… А теперь мне пора. Спасибо за ваши слова. В Нью-Йорке они особенно нужны и приятны. Это здорово, когда кого-то тянет к тебе, когда тебя хотят.