— Вы потеряли много крови, — сказал он отцу. — Я должен сходить за водой и промыть вам рану.
Отец поглядел на священника.
— Gesundheit [45], — выговорил он единственное известное ему немецкое слово, после чего вновь потерял сознание.
Вечером, когда отец очнулся, священник, склонившись над ним, заканчивал совершение таинства соборования. Отец Краус имел на то все основания: у моего отца подскочила температура, он вполне мог умереть. Левый глаз почти ничего не видел, но отец чувствовал мягкость рук священника. Тот совершал елеопомазание.
— Зачем? — коротко спросил отец.
— Думаю, вы умираете, — ответил священник. — Я вас исповедую. Вы католик?
— Баптист.
— Значит, вы уже были крещены. Но я сомневался и потому крестил вас несколько минут назад.
— Спасибо. Меня крестили в реке Коллетон.
— Ах! Во всей реке?
— Нет, в небольшой части.
— Я крестил вас вторично.
— Это не повредит.
— Я принес пищу. Вы в состоянии есть?
Годы спустя отец с неизменным восхищением вспоминал вкус того черного немецкого хлеба, намазанного драгоценным припасенным маслом, и красного вина, которым священник поил его из бутылки. «Хлеб, масло, вино», — повторял отец, и мы вместе с ним участвовали в трапезе. Вино, словно бархат, наполняло наши рты; хлеб хранил запах земли и таял на языке; масло толстым слоем покрывало нам нёбо. Немецкий священник держал наши ладони; страх заставлял дрожать его мягкие, жилистые руки, пахнувшие благовониями смерти.
Там, в темноте внешнего мира, немецкий патруль обнаружил обломки самолета. По окрестностям разнеслась весть: где-то поблизости скрывается американский летчик. За его поимку было обещано вознаграждение, а помощь ему грозила смертной казнью.
— Они вас ищут, — поведал отцу священник. — Сегодня они приходили в деревню.
— Они и в церкви были?
— Да. Я их заверил, что если бы нашел вас, то убил бы голыми руками. Им было очень странно слышать такие слова от священника. Уверен, они вернутся. Будут и дальше искать вас.
— Как только я окрепну, я уйду.
— Лучше бы вы вообще не появлялись, — вздохнул священник.
— Я здесь не по своей воле. Меня сбили.
— Ха-ха! — невесело рассмеялся священник. — Вас привел сюда сам Бог.
— Нет, сэр. Думаю, это были нацисты.
— Сегодня я молился за вас.
— Спасибо.
— Я молился, чтобы Он вас умертвил, — пояснил священник. — Это великий грех. И мне стало очень стыдно. Тогда я начал молиться за вашу жизнь. Священник должен молиться только ради жизни. Прошу великодушно простить меня.
— Gesundheit, — отозвался отец, искренне желая священнику чихнуть, тогда подобная реакция была бы уместной [46]. — Где вы учились говорить по-английски?
— В Берлинской семинарии. Мне очень нравятся американские фильмы. Ковбои и все такое.
— Я тоже ковбой, — заявил отец.
(Историю про немецкого священника мы слышали на протяжении всего детства, и в этой ее части Люк обычно не выдерживал и перебивал отца.
— Пап, зачем ты ему солгал? Священнику и так было страшно. Он хороший человек, приютил, накормил тебя, а ты его обманул.
— Понимаешь, Люк, — отвечал отец, рассматривая события в свете своей собственной истории. — Я рассудил так: вот я, полуслепой, полуживой, и каждый немец охотится за моей молодой задницей. Я попал к боязливому священнику, и оказалось, что ему нравятся ковбои. Тогда, недолго думая, я решил: пусть он считает, что ухаживает за раненым ковбоем. Ему нужен Том Микс [47]. Вот я и стану для него Томом Миксом.)
— А вы не из Калифорнии? — спросил священник.
— Из Южной Каролины.
— Но ведь это не Запад?
— Нет.
Перед уходом священник сказал:
— Теперь вам надо поспать. Меня зовут Гюнтер Краус.
— А меня — Генри Винго.
Священник благословил отца на латыни, и тот вновь решил, что это немецкий язык.
Мой отец спал, пока немецкие солдаты ночь напролет его искали.
Разбудил отца удивительный свет октябрьского утра и звуки алтарного колокола. Снизу доносился голос Гюнтера Крауса, читавшего красивые древние молитвы. Рядом с собой отец обнаружил завтрак на подносе и записку: «Поправляйтесь. Съешьте весь завтрак. Это придаст вам сил. Вчерашней ночью близ Штассена взяли в плен американского летчика. Надеюсь, теперь вы в безопасности. Будем оба молиться за это. Ваш друг, патер Гюнтер Краус».
Дед осторожно разбудил мою мать.
— Лила, я понимаю, ты устала, но надо вставать.
— Малыши, — сонно пробормотала мать. — С ними все хорошо?
— Дорогая, они просто прелесть. У них потрясающие легкие. Честное слово, потрясающие.
— Буря еще продолжается?
— Я пришел за тобой, дорогая. Река разлилась.
— Мои малыши! — воскликнула мать.
— Не волнуйся. Мы с Сарой благополучно уложили их в хлеву.
— Вы отважились вынести моих крошек из дому? В такую бурю?
— Лила, нам пришлось это сделать.
— Отец, я абсолютно без сил. Дай мне поспать.
— Переберешься на моих руках. Тебе и так плохо, незачем усугублять. Дорогая, ты отлично потрудилась этой ночью. Два замечательных Винго. Такие красивые младенцы.
— Отец, Генри мертв. Он их уже не увидит. — Мать всхлипнула.
— Помоги мне, Лила. Насколько сможешь.
— Разве ты не слышишь, отец? Генри мертв. У детей не будет отца.
— Если ты не встанешь с постели, у них не будет и матери, — заметил дед. — И потом, Генри только считается погибшим. Считаться — еще не значит умереть. Генри — деревенский парень, его не так-то просто убить.
Дед подсунул руки под спину матери и поднял ее с постели. Он вынес мать из спальни; каждый его шаг отзывался болью в ее теле. Распахнув заднюю дверь, дед очутился по колено в движущейся воде. Стихия едва не сбила деда с ног. Он брел медленно, тщательно выбирая место, куда ступить. Дождь немилосердно хлестал ему по лицу. Дед думал об Иосифе, уводившем Марию и младенца Иисуса в Египет, дабы уберечь их от преследований Ирода. Дед знал, что Иосиф был сильным человеком и верил в Бога. Но отнюдь не сильнее Амоса Винго, потому что никто на планете не обладал такой простой и удивительной любовью к Богу, как мой дед. Эта любовь поддерживала его. Дед достиг хлева. Мать как ребенок цеплялась за него, когда он, держа ее одной рукой, начал взбираться по лестнице. Матери этот подъем дался еще тяжелее, чем путь от дома до хлева. К тому времени, когда они оба очутились рядом с Сарой и малышами, одеяло, в которое дед завернул мать, пропиталось ее кровью.
Более часа дед пытался остановить у матери послеродовое кровотечение. Он так и не понял, как ему это удалось и в чем была его роль (если таковая действительно имелась). Разорвав на спине рубашку, дед плотно запихнул матери между ног тряпичный ком. Но каждый материнский вдох, каждый удар ее сердца заливал ему пальцы кровью. В это время Сара, как могла, успокаивала троих орущих малышей. Любое движение давалось ей с болью, и она негромко стонала.
Мать слабела у деда на глазах. Казалось, она умирает, но дед не мог даже допустить эту мысль до своего сознания, которое было целиком поглощено неуправляемой водной стихией, заливавшей хлев. Крики обезумевших от страха животных сливались с завываниями ветра. Дед ощущал напряжение каждого гвоздя в хлеву, будто все стропила, балки и доски вдруг ожили и начали наполняться водой. Вода добралась до загона, где стоял мул, и тот принялся яростно лягать дверь. Рубашка Амоса давно утратила белизну, но он все так же остервенело прижимал окровавленный ком, сражаясь с убийственным кровотечением моей матери. Больше он ничем не мог ей помочь. О дальнюю стену хлева билась небольшая лодка; несколько часов назад дед переплыл на ней реку и оставил на причале.
Уцелевшие ручные часы показывали два часа ночи. По расчетам деда, прилив должен был кончиться. Приливы и отливы являлись символами постоянства этих мест, где река соединялась с морем. Дед не понимал, почему вода не уходит. Отчего река избрала эту ночь, предала свои принципы и обернулась против его семьи? Чудовищный ветер несся над островом все с той же скоростью, круша деревья, вырывая дубы с легкостью ребенка, вытаскивающего свечи из праздничного торта. Деревья кувыркались в воздухе, словно листья. Гудение ветра в хлеву чем-то напоминало шум поезда, едущего по короткому туннелю. И тут до деда дошло: ветер — вот что удерживает прилив. Ветер свел на нет даже лунное притяжение, природный закон был отменен на то время, пока длилось мрачное владычество бури.
