— Вот и конец истории, — заключила она.

— Думаю да.

— Так не будем комкать нашу последнюю ночь.

Сьюзен медленно поцеловала мне руку, палец за пальцем. Над городом дул северный ветер, и небоскреб, в котором мы сидели, слегка раскачивался.

После ужина мы перекочевали в «Радужный зал» Рокфеллер-центра. Мы пили шампанское. Я обнимал Сьюзен, и вновь под нами сверкал и перемигивался Нью-Йорк, а Атлантика гнала свои приливные волны в устье Гудзона. Где-то внизу, в квартире на Гроув-стрит, спала моя сестра, наконец-то вернувшаяся к себе домой. Мы сняли на ночь номер в отеле «Плаза». Мы болтали и занимались сексом. На этот раз мы не строили планов; восемь последних отпущенных нам часов неудержимо таяли. Иногда во взгляде Сьюзен я ловил затаенную надежду на чудо. Но я знал: чуда не будет. Я уже сказал «нет».

Мы простились в зале аэропорта Ла Гуардиа. Я поцеловал ее всего один раз и, не оглядываясь, направился к воротам для пассажиров. Сьюзен окликнула меня:

— Том, помнишь мой сон, где мы с тобой танцевали в метель?

— Я его никогда не забуду.

Сьюзен заплакала, и боль расставания вновь сжала мне горло. Особенно ее последние слова:

— Обещай мне это, тренер. Когда приедешь в Южную Каролину, сделай так, чтобы я тебе приснилась. Не прогоняй сны о своей Лоуэнстайн.

Через год после моего нью-йоркского лета я поехал в Атланту, чтобы встретить отца, освобождающегося из федеральной тюрьмы. Мне хотелось дать ему немного времени перед тем, как на него обрушатся волны искренней, хотя и с оттенком вины, любви. Разделенная, хватившая немало горя семья ждала его, толком не зная, как с ним обходиться. Никто из нас не представлял, какой теперь будет жизнь отца, когда он столько лет провел за решеткой и растерял прежний запал. Отец похудел, его лицо приобрело желтоватый оттенок, появился двойной подбородок. Отец при мне собрал свои нехитрые пожитки. Тюремный чиновник подписал документ об освобождении и заверил, что в тюрьме будут скучать по нему.

— Если бы все заключенные были как Генри Винго, нам бы жилось гораздо легче, — добавил он.

— Хоть один раз у меня что-то получилось, — усмехнулся отец. — Я был потрясающим арестантом.

Оттуда мы поехали на стадион и посмотрели матч с участием «Бравс». Ночь мы провели в отеле «Хаятт Ридженси». На другой день ранним утром мы покинули Атланту и выехали в Чарлстон. Я специально выбирал тихие провинциальные дороги и не гнал машину. Нам обоим требовалось время, чтобы заново привыкнуть друг к другу и найти верные слова… если точнее, безопасные слова. Болезненных моментов мы изо всех сил старались не касаться.

Отец постарел, но то же самое он мог сказать и обо мне. Я смотрел на его лицо и узнавал лицо Люка. Отец отвернулся к окну машины, а на меня лишь украдкой поглядывал. Я понимал: мое лицо напоминает ему лицо бывшей жены, и где-то ему тяжело видеть меня, но этого ни он, ни я не могли изменить. Мы рассуждали о спорте и тренировках. Можно было подумать, что вся наша жизнь только и состояла из футбольных, бейсбольных и баскетбольных сезонов. Но это были единственные темы, связывающие нас. Единственный язык любви между отцом и сыном.

— Представляешь, отец, «Бравс» осталось всего четыре игры. У них высокие шансы стать чемпионами, — сообщил я, когда мы ехали по мосту через Саванну.

— Когда у них есть такой парень, как Никро, победа почти в кармане. Помнишь, что он вчера выделывал на поле? Думаю, никто из ребят высшей лиги не смог бы отобрать у него мяч.

Под этим ответом скрывался молчаливый душераздирающий крик отца, неуклюже пытающегося хоть как-то выразить любовь к своему сыну. По-другому он не умел. Но я его понял, и этого было достаточно.

— Как ты оцениваешь свою нынешнюю команду? — поинтересовался отец.

— Надеюсь, кое-кого мы удивим, — отозвался я. — Кстати, не поможешь мне с тренировкой линейных игроков?

— А что, я бы не прочь.

К тому времени, когда мы, миновав Чарлстон, направлялись на остров Салливанс, Саванна уже прилетела из Нью-Йорка и была дома. Девчонки высыпали на крыльцо и опасливо поглядывали на деда.

— Девочки, вы осторожнее, — с улыбкой предостерег я дочерей. — Он хоть и большой мальчик, но дерется.

— Ваш папа шутит. Бегите ко мне и поцелуйте вашего деда, — велел отец усталым подавленным голосом, и я пожалел о своей неуместной шутке.

В дверях показалась Салли: стройная, темноволосая, загорелая и серьезная. Она подбежала к тестю и обняла его. У нее хлынули слезы, а он стал кружить ее, потом опустил на землю и уткнулся ей в плечо.

Тут из дома вышла Саванна, и произошло нечто, чему я не нахожу объяснения. Я видел, как отец и моя сестра бросились навстречу друг другу, и это затронуло какую-то очень глубокую, прежде неподвижную струну моей души. Отклик был инстинктивным; он исходил от чего-то, укорененного во мне, присущего роду и непроизносимого, но что я, ощутив, теперь могу описать. Этот резонанс был вызван не встречей отца и Саванны — то была яростная музыка крови, неистовства и моего единства с ними. Красота и страх кровного родства, невыразимость семейных уз — вот что вызывало во мне обжигающий ужас и одновременно наполняло благоговейной любовью. Отец — источник нашей жизни и всех наших слез, — не стесняясь, рыдал. Слезы были водой, соленой водой, и за отцовской спиной плескался океан. Я вдыхал запах океана, ощущал вкус собственных слез; море и боль внутри меня выплескивались наружу, в залитый солнцем мир. Дочери, видя меня плачущим, тоже стали всхлипывать. История нашей семьи — это история соленой воды, лодок и креветок, слез и штормов.

Я смотрел на свою сестру-близнеца, красивую, перестрадавшую, на ее руки со шрамами, обнимавшие отцовскую шею, на ее глаза, с детства видевшие то, чего не дано другим. Возможно, эти кошмары сломали бы ее, если бы не ее власть над языком — сильная, способная очистить пережитое и обратить весь его ужас в изумительные стихи, врезавшиеся в сознание современников. Талант, превращающий горе и страдания в жизнеутверждающую красоту… Я разглядывал свою жену, вошедшую в нашу семью и научившуюся терпимо относиться к целому выводку родовых демонов. Она сделала это, поскольку любила меня, хотя я и не был в состоянии ответить на ее чувства, не мог помочь ей ощутить себя нужной и желанной, невзирая на все попытки… Я наблюдал за своими дочерьми, которых любил настолько совершенной любовью, что она казалась никак не связанной со мной. И все потому, что мне хотелось сделать своих девочек ни в чем не похожими на меня; чтобы у них не было детства, подобного моему, и они подходили бы ко мне, не опасаясь, что отец может ни с того ни с сего ударить. Через их детство я пытался восстановить свое собственное, сделать его таким, каким оно мне представлялось в мечтах. Через своих дочек я пытался изменить мир.

Ближе к вечеру мы погрузили в машину сумку-холодильник с пивом и корзину с едой и устремились в сторону Чарлстона. Не доезжая до города, мы свернули к Шем-крик, где находился причал для лодок ловцов креветок. На волнах покачивалась всего одна лодка.

— Умеешь управлять такой штуковиной? — спросил я отца, указывая на лодку.

— Вообще-то нет, но мог бы научиться.

— Эта лодка зарегистрирована на имя капитана Генри Винго, — сообщил я. — Мамин подарок к твоему возвращению.

— Я не могу его принять.

— Не ты ли писал, что мечтаешь вернуться на реку? Мама решила тебе в этом помочь. Я одобряю ее поступок.

— Лодка, конечно, шикарная, — похвалил отец. — А как с добычей креветок в этом году?

— У хороших ловцов объемы очень даже приличные. Кстати, до начала моих тренировок остается еще целый месяц. Готов подработать у тебя помощником, пока ты не подыщешь себе другого.

— Согласен платить тебе шесть центов с фунта, — заявил отец.

— Хочешь поймать меня на дешевку? Не выйдет, папа. Теперь другие расценки. Десять центов с фунта.

— Поблагодари свою мать, — улыбнулся отец.

— Она хочет увидеться с тобой.