Дурные предчувствия не ушли, но на более глубинном уровне я воспринимал приглашение в этот дом как подарок судьбы. Слишком много вечеров я провел один, в замкнутом пространстве сестринской квартиры. Одиночество приятно в меру, но когда ты вынужден поглощать его лошадиными дозами, оно делается невыносимым. От одних только человеческих голосов в этой уютной гостиной я подобрел и размяк. К тому же мною владело любопытство. Было интересно взглянуть на знаменитость в домашней обстановке, послушать, о чем он будет говорить, склонившись над салатом. Мне хотелось быть частью вечера, и я верил, что сумею завоевать сердца собравшихся, проявив свойственные южанам рыцарство и галантность.

Герберт Вудруфф нашел для меня композицию. На своем шедевре Страдивари он заиграл «Дикси».

Наверное, никогда еще эта незамысловатая мелодия не исполнялась так виртуозно и с такой подчеркнутой иронией. Чтобы усилить гротеск, Герберт подражал неуклюжим движениям плохого деревенского музыканта. Окончив играть, он с лукавой улыбкой посмотрел на меня. В это время из кухни вышла Сьюзен. Вид у нее был испуганный и сердитый.

— Ну как, Том? Что вы об этом думаете? — спросил меня Герберт.

— Что Бетховен умел сочинять приятные песенки, — ответил я.

Собравшиеся засмеялись. Сьюзен предложила нам пройти в столовую.

Прежде чем туда отправиться, Герберт залпом осушил свой бокал и налил себе еще. Он сел во главе стола. Слева от него устроилась Моник, справа — Кристина Кингсли. На тарелках лиможского фарфора подали закуски. Еда была скорее красиво оформленной и удачно подобранной по цвету, нежели вкусной. Зато вино оказалось настоящим «бордо», мой язык сразу же ощутил этот непередаваемый букет. К моему несказанному облегчению, за столом восстановилось утраченное равновесие. Казалось, Герберт совсем позабыл обо мне. Вначале он о чем-то шептался с Моник, затем началось то, что отлично умеют делать в Нью-Йорке: оживленный разговор со взаимными выпадами. Главными участниками были двое — Герберт Вудруфф и Мэдисон Кингсли.

Их общение отличалось наличием смелых утверждений и полным отсутствием почтения к предмету обсуждения. Каждое слово казалось умело выбранным, отличалось спонтанностью и язвительностью. Я довольно громко смеялся над грубоватыми эпитетами Мэдисона, которыми он награждал собратьев по перу, не снискавших и половины его известности. Женщины изъяснялись кратко, в основном добавляя остроумные комментарии или подытоживая очередную тему, затронутую мужчинами. Сам того не желая, я вдруг обнаружил, что запоминаю (или пытаюсь запомнить) интересные фразы драматурга и музыканта. Потом Герберт вспомнил свое выступление на бенефисе Иегуди Менухина. Гости замерли, а он с необычайной подробностью описал каждую деталь своей встречи с Менухиным. Во всем, что касалось музыки, Герберт Вудруфф был серьезным человеком. Когда он закончил, Мэдисон коснулся технических проблем с компоновкой сцен в своей новой пьесе. Они оба вновь погрузились в беседу, которая тут же приобрела неуловимый оттенок соперничества. Два щедро одаренных человека, достигших вершин успеха каждый в своей сфере, они прекрасно сознавали свое непреложное право доминировать за столом, удивляя и развлекая собравшихся. Они оба были реалистами, оба имели превосходный вкус. Если честно, я наслаждался своей ролью слушателя. Один раз я поймал на себе взгляд Сьюзен и улыбнулся, когда она мне подмигнула. Я утратил бдительность и никак не ожидал, что Герберт Вудруфф снова вспомнит обо мне и из блестящего рассказчика мгновенно превратится в опасного человека.

Мэдисон Кингсли вкратце обрисовал сюжет своей новой пьесы. Он назвал ее «Погода в сухой сезон». Речь шла об антисемитизме в Вене накануне Второй мировой войны. Кингсли рассуждал о трудностях в создании образа добропорядочного гражданина, запятнавшего себя сотрудничеством с нацистами. И вдруг Герберт, перебив друга, обратился ко мне:

— Том, у вас в Чарлстоне сильны проявления антисемитизма?

— Полным-полно, — сообщил я. — Но чарлстонских снобов, Герберт, это не волнует. Они привыкли ненавидеть всех подряд.

— Не могу себе даже представить жизнь на Юге, — заметила Моник. — И что там вообще делать?

— У тех, кто там родился, зачастую не бывает выбора. Так что они вынуждены привыкать, — ответил я.

— Я до сих пор не привыкла к Нью-Йорку, — призналась Кристина, — хотя это мой родной город.

Однако Герберт не собирался выпускать меня из поля своего непредсказуемого внимания.

— Меня интересует ваша реакция, Том. Как вы ведете себя, когда антисемитизм поднимает свою уродливую голову? Например, когда кто-нибудь из ваших друзей вдруг заявляет, что ненавидит евреев?

— Герберт, перестань цепляться к Тому, — вмешалась Сьюзен, с шумом кладя вилку на тарелку.

— Хорошую проблему ты затронул, Герберт, — подхватил Мэдисон. — Именно ее я пытаюсь решить в своей пьесе. Главный герой — Хорст Веркман — вынужден стать нацистом, но в душе он не антисемит. Так что вы делаете в подобных ситуациях, Том?

Моник опередила меня.

— Если я сталкиваюсь с любыми проявлениями расизма, то просто ухожу из этого дома.

— Однако вопрос адресован Тому, — напомнил Герберт. — Как поступает в таких случаях Том Винго? Как поступает наш гость, школьный тренер по футболу из Южной Каролины?

— Иногда так же, как и Моник. — Я нервно взглянул на Сьюзен. — Но чаще прыгаю на антисемитов. Стремлюсь застать их врасплох. Сбиваю с ног и, прежде чем остальные антисемиты, если они есть поблизости, успевают прийти на помощь, разрываю этим антисемитам глотки, зубами выгрызаю голосовые связки и разбрасываю по полу. Я очень жесток к ним.

— Замечательно, Том, — весело сказала Кристина. — А ты, Герберт, вполне заслужил такой ответ.

— Очень остроумно, Том. — Герберт захлопал в ладоши. — А теперь, после вашей маленькой клоунады, давайте серьезно. Что вы в таких случаях делаете? Мне действительно интересно.

— А мне интересно, чтобы ты замолчал, дорогой, — подала голос Сьюзен.

Герберт наклонился вперед. Его расставленные локти упирались в стол, придавая скрипачу сходство с богомолом. Глаза светились сосредоточенностью хищника. Что-то происходило, но что именно — я не понимал. Я лишь смутно догадывался, что оказался свидетелем очередного действия давней и печальной пьесы, называемой супружеской жизнью. Герберт был просто ненасытен; казалось, вся его дальнейшая карьера зависела от моих слов. Вероятно, остальные привыкли к такой манере его поведения и не раз наблюдали этот спектакль. Мои недобрые предчувствия были недалеки от реальности. Атмосфера за ужином стала весьма напряженной. Я лихорадочно обдумывал, как мне выбраться из внезапного пекла. На губах Моник я заметил легкую улыбку. Флейтистка явно видела мое замешательство. Я не решался просто встать и уйти. Я попробовал разобраться в ролях остальных участников. Почему вдруг муж приводит в дом свою любовницу, а жена это терпит? Зачем Герберту нужны все эти изощренные приготовления к смертельной атаке на жертву? Вероятно, я совершил непростительный грех, когда подружился с его женой и взялся тренировать его сына. Подобная игра была для меня в новинку, и стараниями Герберта мне предстояло быстро узнать ее правила.

— Том, вы никак язык проглотили? — нарушила молчание Моник.

— Доктор, мне пора идти. — Я поднялся из-за стола.

— Нет, Том. Погодите, не торопитесь, — тут же вмешался Герберт. — Вы принимаете это на свой счет? Напрасно. Изложу в более понятных вам выражениях. Отнеситесь к нашему разговору как к… послеобеденному спорту чертовски умных ньюйоркцев. Нам еще не приходилось ужинать ни с футбольным тренером, ни с южанином. И вполне естественно, нам хочется узнать, что вами движет. Моя жена — еврейка. Должно быть, вы и сами догадывались об этом. Вы не находите очаровательным, что она упорно сохраняет каплю еврейской тождественности, цепляясь за свою неблагозвучную девичью фамилию? Я говорил Сьюзен, что подозреваю вас в антисемитских взглядах. И не вижу в этом ничего необычного. Уверен, что для южан такое — в порядке вещей.