— Емельянов? — спросил секретарь райкома, подняв на Колю коричневые, с рыжеватым оттенком глаза. — Тот Емельянов?
— Да. Тот, о котором я вам говорил, — неестественным голосом сухо ответил Богатов.
Вот какая приключилась история! Надо ж было ему в райкоме расхваливать этого мальчишку, который оказался просто-напросто дрянным индивидуалистом. Что подумает Кудрявцев? Но нет! Тут что-то не так.
Директор Геннадий Павлович тихо постукивал коротенькими толстыми пальцами по крышке стола. Казалось, все ждали, что же предпримет секретарь комитета Коля Богатов, а тот вопросительно смотрел на Кудрявцева. Кудрявцев молчал.
«Ага! — понял Коля. — Они хотят, чтобы мы решали самостоятельно».
Но он все еще не определил, какой держаться позиции. Он развязал папку с бумагами, перелистал, словно надеясь найти в них решение вопроса, но не нашел и, завязав папку, снова сунул подмышку.
— Итак, Ключарев, ты окончательно против?
— Окончательно. Да.
Таня Измайлова, которая молча стояла в продолжение всего разговора, живо спросила:
— А как остальные ребята?
— Они придут на собрание, — уклончиво ответил Ключарев.
— Пора начинать, — сказал нерешительно Коля, прислушиваясь к гулу, который смутно доносился из зала.
— Однако, — возразил Алеша Чугай, перебирая на груди значки спортивных отличий и делая вид, что страшно ими заинтересован, — однако довольно странное создалось положение.
Положение действительно создалось странное, все понимали.
— Надо решить: поддерживаем или отводим? Или мы придем на собрание без определенного мнения? — Чугай спиной загородил дверь, словно опасаясь, как бы кто не проскользнул в нее, уклонившись от решения вопроса. — Я за то, что поддерживаем.
Ключарев поднял серые светлые, с острыми, как уколы иглы, зрачками глаза:
— Отводим!
— Нет, так нельзя! — вдруг громко крикнула Таня. — Так нельзя! Я два года знаю Емельянова. Здесь какая-то случилась ошибка.
Ребята молчали.
Кудрявцев обвел всех внимательным взглядом, достал портсигар, но, вспомнив, что он в школе, не закурил и спрятал, не открывая, в карман.
— По совести говоря, не вижу причин, чтоб Емельянова слишком строго судить, — миролюбиво сказал Алеша Чугай. — Учится парень хорошо. Ну, собственником оказался немножко. А все-то мы…
— Что-о?
Горячая краска обожгла щеки и лоб Богатова.
— Если мы будем так защищать Емельянова, — в ярости произнес он, — если комсомольцы решат принять Емельянова, потому что все мы «собственники немножко» и миримся с этим спокойно… значит, мы работаем плохо. Нас должны переизбрать. Немедленно. Завтра! — Он помолчал, тяжело дыша, и шагнул к Алеше Чугаю: — Понимаешь, что ты сказал? Болван! Понимаешь?
— Пожалуйста, уж не ругайся, — обиженно проворчал тот. — Пожалуйста… А еще секретарь!
— Буду ругаться. И не так буду. — Но он остыл и, пригладив волосы, буркнул сердито: — Извиняюсь за ругань. Беру ругань обратно. Ты, оказывается, не болван, а тупой обыватель.
Богатов помолчал, хмурый и темный, как осенняя туча, и, решившись, сказал:
— Пусть ребята сами разберутся в Емельянове. А кстати и в себе разберемся… какие мы комсомольцы. Товарищи, пора начинать.
Глава XXI. На комсомольском собрании
Зал гудел. Народу собралось больше обычного. Прежде всего почти в полном составе явился 7-й класс «Б». Он занял четыре ближних к сцене ряда, и отсюда-то главным образом разносился по залу, то возвышаясь, то опадая, приглушенный, сдержанный, но неумолкаемый шум.
Вошли Костя и Саша. Головы в первых рядах, как по сигналу, обратились к дверям.
На мгновение шум снизился. Но вот показался Борис Ключарев. Опять голоса заплескались. Это он, Борис Ключарев, поднял нынче на ноги весь 7-й «Б».
Кто-то радушно поманил его на припасенное место.
Борис не пошел к своим. Он стал у стены, откуда виден был весь зал.
Саша и Костя сели рядом.
Вначале Саша с таким увлечением разглядывал зеленые пальмы по краям сцены, стол, покрытый красным сукном, портреты и надписи на стенах, как будто впервые очутился а этом парадном зале и от изумления не может опомниться.
Впрочем, скоро Саша устал притворяться. Он зажал между коленями переплетенные пальцы и больше не поднимал головы.
Однако не он один испытывал сегодня тревогу, от которой в какой-нибудь час под глазами ложится синеватая тень.
Неспокойно было на душе и у Бориса Ключарева.
Ключарев не подошел к своим оттого, что хотел подумать перед началом собрания, хотя столько уж передумал за сегодняшний день. Конечно, Борис не мог назвать себя близким Сашиным другом вроде Кости Гладкова. Но Ключареву нравился Саша. Так хорошо было, что он вступал в комсомол!
Вдруг за один день все изменилось. Что-то новое раскрылось в товарище и оттолкнуло Бориса.
Ключарев посмотрел в конец зала, где сидел Саша.
Побледневшие щеки, вихор волос, жалко повисший надо лбом, сосредоточенный, ожидающий взгляд… Ему тяжело!
Ключарев смотрел как прикованный. Саша, встретившись с ним глазами, нахмурился, отвернулся…
«Товарищами теперь нам не быть, — подумал Борис. — Как это плохо! Но молчать я все равно не могу».
О многом еще, стоя один у стены, думал комсорг 7-го «Б»: о том, что такое смелость и честность, о долге, о дружбе и о том, как трудно обвинять и судить человека, когда жалеешь его.
А собрание между тем все не начиналось. Алеша Чугай и Вихров перехватили Богатова как раз в тот момент, когда он поднимался на сцену.
— Колька, постой!
Чугай развернул номер «Вечерней Москвы», как ни в чем не бывало атакуя товарища.
— Вот газета, которой я восхищаюсь. Найдешь ты где-нибудь подобную эрудицию в части спорта? Умные ребята — корреспонденты «Вечерней Москвы». Спортсмены все на подбор.
— Слушай, ты! — не на шутку рассердился Богатов. — Выбрал самое подходящее время делиться восторгами! Может, отложим собрание и поговорим о «ребятах» из «Вечерней Москвы»?
— А ты прочти.
Вихров обвел пальцем заголовок.
Коля Богатов с откровенно озадаченным видом пробежал глазами статью.
— Странно!
— Сама судьба подослала бедняге на выручку вчерашний номер «Вечерней Москвы», — рассмеялся Алеша Чугай.
— Ты думаешь? — спросил Богатов, невольно обратив взгляд туда, где сероглазый, печальный и порядком растрепанный мальчик застыл в такой каменной позе, словно наказал себя среди общего шума обетом молчания.
— Конечно. Парнишка сплоховал, но обстоятельства за него. Да здравствуют обстоятельства!
— Ты думаешь? — угрожающим тоном повторил Коля Богатов.
Однако на объяснения времени не было, и, взбегая на сцену, он на ходу бросил Вихрову:
— Сережа, опровергни его с принципиальных позиций.
— Хорошо, я его опровергну, — согласился Вихров, подтягивая рукава, как будто собирался сразиться на кулачках. — Держись, выдающийся деятель спорта, чемпион и так далее.
Чугай в неодумении пожал плечами.
— «Что за комиссия, создатель», иметь философов-друзей! Ну, давай опровергай живее.
— Не спеши. Я выберу подходящий момент. Пусть прозвучит. Что? Уже началось?
Зал непонятно затих.
Вихров взглянул на сцену — там Геннадий Павлович. Коля, Кудрявцев. Почему тишина в зале? Из-за Кудрявцева?
Но что же особенного в том, что секретарь райкома пришел на собрание? Нет, не в Кудрявцеве дело!
— Э! Смотри! — Чугай тронул друга за локоть.
Оба обратили взоры к дверям. У входа в зал стояли две девочки — Юля и Алла.
— Явилась! Сумасшедшая Юлька! — почти вслух простонал Костя. — Она и с Аллой подружилась для смелости!
Отчасти Костя был прав. Конечно, Юлька не отважилась бы притти в мужскую школу одна.
— Разве могла она пропустить такой случай, когда меня принимают в комсомол? — ворчал сконфуженно Костя. — Она уговорила Аллу. Понятно, понятно! И меня еще называют Юлькиной тенью? Вот кто тень — она, а не я.
