Губы Бориса тронула на секунду усмешка, на одну лишь секунду, но Саша, взбешенный, униженный, холодея от стыда и обиды, понимая, что рушится все, к чему он готовился, крикнул в лицо этому спокойному, строгому мальчику, который умел вести за собой целый класс:

— Привыкли командовать! Я сделал вольтметр. Мой! Хочу — дам, хочу — нет. А распоряжаться никому не позволю и подчиняться не буду вам и, если вздумаю, возьму и сломаю.

Он замолчал, почувствовав себя очень усталым после вспышки безрассудного гнева и безвозвратно погибшим.

— Попросите, может быть дам, — пробормотал он, подавленный глубоким молчанием класса.

— Делай, что хочешь, со своим вольтметром, — холодно ответил Борис. — Просить мы не будем.

— Кланяться? — крикнул с возмущением Юра Резников. — После этого и дарить не захочется.

Он галопом помчался из вестибюля.

— Сделаем сами! Сделаем сами! — громко пел Юра, стараясь заглушить в себе зависть и недавнее восхищение Сашиным прибором.

Костя молча ушел.

Заливался звонок.

Саша в ужасе видел — ребята расходятся. Никто не оглядывался.

Саша остался один. Он отупело смотрел вслед ребятам. Он не понимал, что случилось. Так внезапно, так быстро, непоправимо над ним разразилась беда!

«Они вернутся. Неужели никто не вернется? Неужели не позовут?» проносилось в его голове.

В пустом вестибюле он стоял у окна. На подоконнике красовался вольтметр. Устремив на него невидящий взгляд, Саша настороженно вслушивался. Они вернутся. Не может быть, чтоб ушли!

Вот раздались шаги. Саша обернулся на них стремительным, жадным движением — он ждал посланника класса.

Нагнувшись через перила. Ленька Пыжов манил Сашу пальцем. Он облизывал яркие губы кончиком языка, острым, как его хитрый носик. Казалось, он только что чем-то тайно полакомился.

Ноги Саши отяжелели, как две каменные тумбы. Он стоял неподвижно и смотрел на Пыжова.

Ленька вразвалочку приблизился к Саше и с невыносимо снисходительным выражением лица говорил, нагловато улыбаясь глазами:

— Поссорился с Борькой? Теперь навсегда. А ребята за Борьку. Ну и пусть! Хочешь, подружимся? Хочешь, скажу Надежде Димитриевне, как ребята старались отбить твой вольтметр? Молодец, что не отдал! Они рады за чужой счет проехаться! Так им и надо!

Саша молчал, а Ленька, понизив тон, расположенно ему доверялся:

— Я нарочно сейчас отпросился у Надежды Димитриевны, чтоб тебя повидать. Хочешь, вечером пойдем вместе в кино? А ребята нам что? И без них проживем! Еще лучше!

— Уходи! — сказал Саша.

Ленька попятился.

— Уходи, скорей уходи! — твердил тихо Саша, пока Ленька, чего-то вдруг испугавшись, не затрусил вверх по лестнице.

А Саша вырвался на школьное крыльцо. Ветер хлестнул его сухим снегом, словно плеткой, в глаза, и от ветра и снега из глаз брызнули слезы. Саша бежал, сам не зная куда, дальше от дома и школы. За ним, посвистывая, гналась метель.

До половины урока Костя был твердо уверен — Саша придет. Он так часто оглядывался на дверь, что Надежда Димитриевна наконец обратила внимание:

— Чем ты встревожен, Гладков?

Впрочем, не только Гладков — сегодня был неспокоен весь класс.

Надежда Димитриевна взглядом проверила парты. Емельянов отсутствовал. Она перелистала журнал — на первых уроках он был.

— Емельянов заболел? — спросила Надежда Димитриевна.

— Кажется.

Но когда дверь открылась (возвратился Пыжов), класс обернулся, как один человек. Надежда Димитриевна ясно увидела разочарование на лицах ребят. Они ждали другого.

Да, до половины урока они все надеялись, что Саша придет. Должен притти! Он мог притащить свой вольтметр и сказать: «Надежда Димитриевна, седьмой «Б» вам преподносит…» Неужели Емельянов в самом деле хотел, чтоб весь класс его умолял оказать эту милость?

Надежда Димитриевна читала в ребячьих глазах беспокойство, волнение, надежду.

Ребята отвечали хуже обычного, равнодушно, рассеянно, мысли их где-то витали.

— Перейдем к новому, — сказала Надежда Димитриевна, зорко присматриваясь к поведению класса. — Мне не удалось раздобыть, ребята, вольтметр. Итак, закон Ома…

Она была изумлена тем, что именно в этот момент настроение класса резко упало. Казалось, ребята в чем-то отчаялись, убедившись, что ждать бесполезно. Надежда Димитриевна перехватила смущенный взгляд, каким обменялись Борис и Костя Гладков. Ребята слушали объяснения с виноватым усердием. Учительница закончила урок, втайне недоумевая.

Когда она уходила домой, тетя Дуся позвала ее в раздевалку:

— Гляньте, Надежда Димитриевна, на эту диковину. Емельянов оставил, а я убрала. Было здесь шуму!

…Семиклассники двинулись из школы тесной гурьбой. Они потолковали на пустыре, где, вырвавшись на простор, ветер буйствовал, вздымал тучи снега, гудел в телеграфных столбах.

— Обидно! — горько вздохнул Петровых. — Наверное, Саша и сам пожалел.

— Теперь ты его пожалей! — угрюмо ответил Борис.

Юра Резников презрительно свистнул:

— Наш Володя Петровых — дурней больше нет таких!

— Отделился от класса! Ему доверяли, а он отделился! — возмущались ребята.

Ветер свистел, где-то хлопала незапертая калитка, почти вровень с крышей керосиновой лавки вырос сугроб.

— Что ж, идемте, — сказал Ключарев, повернувшись к ветру спиной и поискав глазами Гладкова.

Кости не было, он остался на сборе. Семиклассники разошлись по домам.

А в пионерской комнате в полном составе собрался двадцать первый отряд. Вадик Коняхин, Вова Горбатов, Шура Акимов — тринадцать мальчиков чинно расселись вдоль стола, покрытого красным сукном. Мальчики преисполнены были сознания собственного достоинства и важности предстоящего события. Под воротничком у каждого алел пышный галстук, ноги, не доставая до пола, мерно раскачивались под столом. В общем, юные пионеры двадцать первого отряда поджидали вожатого в безмятежном расположении духа. А их бедный вожатый стоял в это время за дверью, сраженный приступом непреодолимой застенчивости. Надо было войти и с веселым лицом, непринужденно и бодро сказать: «Здравствуйте, ребята!» Только всего. Но у Кости сердце металось в груди, как выброшенная на берег рыба. Он был подавлен своей собственной робостью. Это грозило катастрофой. Сбор мог не состояться.

Вдруг с противоположного конца коридора донесся звонкий, веселый смех. Костя, как спасению, обрадовался знакомому смеху: Таня Измайлова! Она шла с Колей Богатовым, громко о чем-то рассуждая.

— Костя, ты? Ты не начал еще?

Привычно переплетая быстрыми пальцами кончик пушистой косы, повисшей с плеча, Таня с удивлением смотрела на Костю.

— Костя, уж не боишься ли ты? — догадалась она.

И этот вопрос был тем толчком, который привел Костю в чувство. Правда, ему не удалось улыбнуться, но сердце поутихло в груди.

Он взял себя в руки:

— Сейчас я иду.

— Таня, давай послушаем сбор, — решил внезапно Богатов. — Ты не будешь стесняться, Гладков?

Нет, Костя стеснялся тех малышей, которые его ожидали за дверью, только их!

То, что рядом оказались спокойные, почти взрослые люди, ему прибавило бодрости. Кроме того, войти втроем куда легче, чем в одиночку.

И сбор начался.

— А что мы будем делать? — тоненьким голоском спросил Вадик Коняхин, повторяя вопрос, который недавно оставлен был баз ответа.

— Вы пионеры теперь, — сказал Костя, ужасаясь деревянности тона, каким он произнес эти слова, не зная, куда деть свои длинные, нескладные руки, ища глазами точку опоры. Он нашел ее наконец в массивной чернильнице посредине стола и устремил на нее пристальный взор.

Но все же из той пламенной речи, какую он сочинил вместе с Юлькой и Сашей, сейчас только и вспомнились слова:

— Вы пионеры. Вы должны любить нашу замечательную Родину.