Вот а хорошо, что он обругал ее трусишкой!

Юлька ответила надменным, негодующим взглядом, смахнула со щеки завиток и стала бесстрашной.

— Меня зовут Юлей Гладковой, — сказала она.

Это можно было и не говорить: ее знали все. В зале на стене висел бюллетень с большой статьей о турнире и с портретом чемпионки женской школы, нарисованным Вихровым.

— Саша — друг моего брата и мой. Я не защищаю его, он поступил очень плохо. Он оказался индивидуалистом, когда подвел весь свой класс. Сашина мама написала, что он может сорваться. И верно, Саша сорвался. Но один только раз. А я расскажу вам другое. Недавно Костя готовился к сбору. Мы с ним замучились, но ничего не могли придумать особенного, чтобы вдохновить пионеров. А Саша придумал. Он к нам примчался… Вы-то не видели, каким он был в это время счастливым, как он радовался, что поможет товарищу! Он рисовал, сочинял, он вместе с Костей трудился. И вот сбор прошел хорошо. Костя! — через зал крикнула Юлька. — Ты ведь знаешь, что если б не Саша…

— Знаю!

— Но дело не в этом, — сказала Юлька, в раздумье покачав головой. Она держалась теперь просто, спокойно, без тени смущения. Ее уверенный голос слышен был во всех уголках зала. — Саша мучается оттого, что сделал плохое и… не помнит, совсем позабыл о том, что он сделал хорошего.

Она замолчала, опустила глаза; чуть краснея, исподлобья глянула в зал и негромко спросила:

— Пусть он не помнит, но мы-то должны?

— Правильно! — рявкнул над ее ухом голос.

Юлька отступила, удивленно разглядывая толстощекого мальчика, который потешно косил одним глазом.

Володя Петровых еще во время Юлькиной речи забрался на сцену.

Спрятавшись в занавес, он неслышно стоял до тех пор, пока что-то не вынесло его из засады.

— Ребята! Товарищи! У Саши индивидуализм был в зародыше. Мы берем его под ответственность. Вообще… Я за то, чтоб принять.

Юра Резников, задетый тем, что Петровых, этот увалень, не спросив у него разрешения, самовольно ввалился на сцену, зазвонил в колокольчик:

— Просите слова! Просите!

Но его одноклассники, к стыду председателя, оказались недисциплинированными. Никто не желал просить слова.

— Принять! — кричали в первых рядах.

— Емельянов исправится, — твердил Сеня Гольдштейн.

— Принять!!

Они разом умолкли, когда на сцене появилась Надежда Димитриевна. В синем праздничном платье, украшенном на груди, как цветком, кусочком тончайшего кружева, седая учительница была красива той достойной, величественной красотой умной старости, которую мальчики привыкли приветствовать стоя.

В первых рядах один мальчик встал. Это был Ключарев. Как по команде, за ним встал весь 7-й «Б». Зал поднялся, мгновенье молчал и вдруг разразился восторженным шумом. Смеясь, отчего-то волнуясь, чему-то радуясь, ребята били в ладоши. Зал бушевал.

Потрясенная, учительница слушала этот ураган. Наконец он утих.

— Дети! — сказала Надежда Димитриевна. — Я работала тридцать пять лет для того, чтобы заслужить такую награду. Выше почестей нет, чем те, какие вы мне оказали сегодня. И сегодня я твердо узнала: наша школа, учителя, комсомол воспитали из вас настоящих людей — советских граждан, честных и смелых. Я поняла, что вы патриоты нашей мужественной Родины, по тому, как настойчиво бьетесь вы за чистоту комсомольского имени, за высокую честь быть комсомольцем. А теперь… — Надежда Димитриевна улыбнулась, поднесла руку к прекрасным белым, как переспелый овес, волосам и сказала: — Если моя седина не лишает меня права голоса на комсомольском собрании, я голосую за Сашу. Он получил сегодня суровый урок. Но вы, его товарищи, — с ним, и с вами он будет хорошим комсомольцем. Поверьте своей учительнице.

Снова заволновалась ребячья толпа. Снова, выбиваясь из сил, бедный председатель трезвонил в колокольчик.

Секретарь, грызя карандаш, ломал голову над тем, как такое записать в протокол, а Алеша Чугай, презрев все требования дисциплины, порядка, регламента, приложил трубкой ладони ко рту и кричал:

— Ты прав, Богатов, ты прав! Надо было обсуждать этот вопрос на общем собрании. Именно на общем собрании!

Широко улыбаясь, отчего на его правой щеке обозначилась непростительно детская ямка, Богатов спросил секретаря райкома:

— Вы будете выступать, товарищ Кудрявцев?

— Что же выступать? — весело развел тот руками. — Сказано все.

И именно этот момент Вихров спешно запечатлел в зарисовке, озаглавив ее: «Оживление в президиуме».

Но Саша не видел ничего. Горячий туман наплыл на глаза.

Костя встал и загородил Сашу спиной от ребят.

Они возвращались домой.

И опять декабрьский снег звенел под ногами. Багрово-красный, чуть обтаявший с одного края шар выкатился из-за крыш и повис в синеве. Из заводской трубы все бежала, бежала куда-то гряда кудрявого белого дыма.

Вдруг впереди Саша увидел Бориса. Неизвестно почему Борис здесь прогуливался.

Он остановился, заметив Сашу, а тот, не размышляя, не заботясь о том, как его примет Ключарев, подбежал к нему, весь в лихорадке возбуждения.

— Борис! Ты правильно сделал, что говорил против меня. Ты говорил прямо, что думал. Давай всегда так… без страха!

Острые, светлые глаза Ключарева успокоились, потеплели.

— Давай! Согласен! Вот это здорово! Я-то боялся — вдруг ты не поймешь. Саша, я рад, что ты комсомолец! — Ключарев протянул товарищу руку.

— А я теперь знаю, что совершенно не могу жить один! — сказал Саша твердо.

Он оглянулся и увидел лица товарищей и радость в их застенчивых, дружеских взглядах.

Как все ново, как необыкновенно кругом! Тихий сквер. Мерцанье снежинок. Иней. Пушистые тополи.

И вдруг, словно по волшебству, вдоль шоссе зажглись фонари, и перед глазами мальчиков, сияя огнями, открылся широкий, прямой и стремительный путь.