— Тебя-таки надо было повесить на яблоне, — говорил мой дед, — ты знаешь, почему?
— Знаю, — отвечал я, — потому что я печален.
— Ты не радуешься жизни, Хаимке, — дед прищуривал глаза, — грусть это грех. Запомни. Вот тебе история, рассказанная рабби Яковом-Ицхаком из Люблина. Ты знаешь рабби Якова-Ицхака?
— Нет.
— Ну, конечно! Ты знаешь Сталина, ты знаешь этого хазера Кагановича, и не знаешь Провидца из Люблина! Ну, так слушай. «Больше всего остерегайтесь тоски, — сказал рабби, — ибо она хуже и опаснее греха. Злые силы будят в человеке страсти не затем, чтобы его ввести в грех, а затем, чтобы охватила его тоска».
Дед мой был хассидом, но упорно скрывал это, боясь ссылки в Сибирь.
— Ты же знаешь, — говорил он, — я плохо переношу холод…
Был он то виноделом, то хлебопеком, но в основном продавал крестьянам кукурузную муку в своем местечке, где-то между Украиной и Польшей, и всегда по пониженным ценам.
— Зачем ты это делаешь? — регулярно спрашивала его моя бабушка, которую я никогда не видел, — В прошлом месяце ты заработал сто рублей, в этом — пятьдесят, что будет в следующем?
— Они бедные, — объяснял дедушка.
— А ты? Ты — Ротшильд?!
— Я хассид, — говорил дедушка, — я радуюсь жизни и так, я привык.
— Если ты будешь так продолжать радоваться жизни, — отвечала бабушка, — нам придется продать хату.
Так и случилось. Бабушка вскоре умерла, и дед продал хату.
— По сниженной цене, — рассказывал он потом, — потому что они бедные, а я — хассид. Хассиды могут радоваться жизни и так.
Короче, дед загнал хату и прибыл к нам в Ленинград.
Спать ему было негде. Я возлежал на стульях, мама — на чертежной доске, папа — на подоконнике.
— На часть денег от хаты можно купить диван, — предложила мама.
— Какая хата? — удивился дедушка, — какой диван?! Я раздал долги, еще остался должен 500 рублей Рухимовичу. Давайте отдадим деньги Рухимовичу — и я с удовольствием буду спать на полу.
После ареста моих родителей мы жили с дедом вдвоем, в темной комнате на втором этаже большого ленинградского дома, возле высокой колокольни, построенной загадочным итальянцем Джакомо Кваренги и превращенной в рыбный склад.
Если б Кваренги двести лет назад сказали, что он строит склад, он бы подавился своим тосканским вином. От храма всегда несло треской, мерлузой, судаком, корюшкой.
— Ответьте мне, — спрашивал дед, — зачем корюшке барокко? Разве бы ей не хватило пламенной готики?
Дед всегда много спрашивал. Он передал и моему отцу длинный язык, может поэтому после приезда деда вместе мы жили недолго, Дед рассказывал хассидские притчи, а папа пересказывал их на работе.
— Ребе Нахмана из Брацлава, — болтал папа в своем отделе, — как-то спросили: «Почему на земле не хватает места для всех?» «Потому, что каждый хочет занять место другого», — ответил ребе.
Вскоре папа оказался в Сибири, как хассид…
Дедушка сидел на сломанном венском стуле и вздыхал.
— Всюду нужны хассиды… Сибири нужны хассиды… Не послали меня — так послали моего сына… Скажи мне, Хаимке, к кому я могу пойти и сказать, что он никакой не хассид! Если Сибирь нуждается в хассидах — пусть пошлют меня…
— Если вы это скажете, — встревала мама, — то в Сибирь сошлют вас. Вы считаете, что Сибири необходимо два хассида?
Вскоре арестовали и маму.
— За что? — спросил я. — Она тоже хассид?
Дед раскачивался на венском стуле.
— Мы не знаем, зачем мы приходим в этот мир, — говорил он, — и не знаем, куда уходим. Почему мы должны знать, за что нас арестовывают? Скажи мне, Хаимке, за что нельзя арестовать в нашей прекрасно стране? За геморрой нельзя?..
Я продолжал учиться в школе, дед — читать свои книги, на том же стуле, под лампой, рядом с четвертушкой «московской».
У деда было много книг еврейских мыслителей. Там был и мудрый рабби Акива, и несравненный Хилель, и неистовый Спиноза, и ироничный Бен-Сира. Там были редкие тома в кожаных переплетах и маленькие потрепанные книжицы. Хранилась эта библиотека в нашем сарае среди дров, старых вещей и мышиного помета, в дикой вони и кромешной тьме.
— Так спокойнее, — говорил дед.
Когда я ходил за дровами, я приносил одну книжицу и давал ее деду
Он осторожно брал ее, целовал и раскрывал.
Читал он всегда без очков, немного шевеля губами и периодически вскрикивал.
— Ой, вей, Хаимке, кум цу мир!
— Дедушка, — отвечал я, — я готовлю химию.
— Майн Гот! — восклицал он. — Зачем хассиду химия?! Все кипит, шипит, булькает! Ставит пятна! Прожигает штаны! Вода — H 2O!! Скандал! Вода — это радость, жизнь, свежее утро! Хассиды пьют воду, Хаимке, а не H 2O! И запомни — на второй день Творенья Бог создал не H 2O, а воду! Брось химию, брось, кум цу мир, послушай, что пишут мудрые люди. — Он приближал книгу к глазам:
— «Евреи так же необходимы миру, как ветры». А? У тебя есть слова?! У меня нет!! Как хорошо, что еще не придумали формулу ветра, воздуха, еврея! Ну, иди-иди, штудируй свою химию.
Дед снова погружался в чтение, а я брался за учебники.
— Сталинская конституция, — учил я, — самая гуманная в мире.
Из угла раздавался сдавленный смех.
— Хаимке, — звал дед, — кум цу мир.
— В чем дело, дедушка? Я изучаю правовые основы нашего государства.
— Майн Гот! — вскрикивал дед. — Они обошли хассидов. Как можно изучать то, чего нет?! Даже хассид не может изучать то, чего не существует. Слушай, что написал умный аид — дед склонялся над книгой: — «Не потому ли евреи выше других, что их часто вешали?»
Дед поднимал голову и смотрел на меня.
— А, у тебя есть слова? У меня нет! Вешать — вот их право. Чем больше придумывают законов, эти хазейрем, тем выше поднимается еврей! Ну, ну…, — он махал рукой, — что ты думаешь, если мы приготовим сегодня на ужин яичницу из шести яиц, а?
— Я не против, но где мы возьмем яйца?
Дедушка высовывал язык и поднимал кверху палец.
— В этом-то и весь вопрос. Ты печальный мальчик, Хаимке, ты не любишь парить над этой землей. Любой дурак может сделать яичницу из шести яиц, когда есть шесть яиц. Я тебя приглашаю к Талмудической дискуссии, как приготовить яичницу из шести яиц, когда нет ни одного.
И мы начинали беседу, где дед рассказывал мне о Бал-Шем-Тове, как тот гулял в польских лесах, как приходил в транс, слушая пение ручьев или соловья, о Нахмане из Брацлава и о Менделе из Коцка, и где не было ни слова ни о яйцах, ни о яичнице. Талмудические дискуссии кончались обычно хлебом, который мы макали в подсолнечное масло и закусывали луком. Я ел это с отвращением, дед — наслаждался.
— Мы едим с тобой солнце, Хаимке, — говорил он, — хлеб — из-под солнца, масло — из-под солнца, цыбуля — из-под солнца. Если б мне сейчас принесли эту проклятую яичницу из шести яиц, я б сказал:
— Товарищ, уберите вашу сковородку и не загораживайте мне солнце.
Дед мой был сам солнцем… Он утверждал, что является потомком самого Бал-Шем-Това. Но это еще надо было проверить.
— А если я потомок, то значит и ты, — говорил он, и химическим карандашом на обрывке газеты начинал рисовать генеалогическое древо. В самом низу висел великий Бал-Шем-Тов. Дед, не задумываясь, помещал на ветки цадиков, праведников, ребе, мудрецов — он был выдумщик, мой дед. Я думаю, никого из них не существовало в нашем роду. Насколько я знал, все были сплавщиками леса на реке, страстные, буйные, любители горькой.
Дед с удовольствием смотрел потом на свое дерево. Иногда он подрисовывал того или иного еврейского философа.
— Бабушка мне рассказывала, — сообщал он, — что и этот из нашего рода.
В жизни я не встречал более веселого человека. Чтобы ни случилось — молодые глаза его всегда улыбались и подмигивали, будто приглашая к шутке, розыгрышу, чарке водки.
Чарку он гладил.
— Главный закон Торы, Хаимке, — это радость, — повторял он. Дед всегда звал меня Хаимке, хотя всюду я был Дима.
