Первый задумался. Он решал вопрос: то ли папа не знает о случившемся, то ли знает, но хитрит.

— Абрам, — сказал он, — мне все-таки кажется, что лучше признаться…

— Мне не в чем признаваться! — закричал папа. — Я требую немедленной проверки. Слава богу, есть такая возможность…

— Это опрометчивое решение, — заметил Первый, — но раз ты хочешь…

И позвонил в колокольчик.

В кабинет один за другим вошли члены бюро, и по тому, что ни один из них с папой не поздоровался, папа понял, что они в курсе дела.

— Ну что ж, пойдемте, товарищи, — произнес Первый, как о чем-то давно решенном. И товарищи, во главе с Первым, направились в сторону нашего дома.

Когда бюро в полном составе вошло в дом, у папы потемнело в тазах: бабушка и дедушка сидели за столом и со смаком ели фаршированную рыбу. Была суббота, и они могли позволить себе это, тем более, что папа никогда днем дома не появлялся. А тут, нате вам, не только папа, а сразу все бюро…

Дедушка настолько растерялся, что вдруг с полным ртом запел «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед», но, к чести членов бюро, никто песню не подхватил… и дедушка поперхнулся, то ли песней, то ли рыбой… Тогда бабушка, тоже, видимо от растерянности, начала приглашать товарищей попробовать рыбу, одновременно извиняясь, что на всех не хватит, поскольку она не ожидала таких дорогих гостей.

Но, к чести членов бюро, ни один из них не притронулся к традиционному еврейскому блюду, а все только сдвинули брови.

Правда, Иван Степанович поблагодарил бабушку, подошел к столу, попробовал кусочек и даже успел сказать «Очень вкусно», но тут, поймав осуждающие взгляды товарищей, поперхнулся и поспешно выплюнул остатки. К оправданию Ивана Степановича надо сказать, что он был не местный, прибыл к нам с Урала недавно, и не только не пробовал фаршированной рыбы, но даже не слышал о ней… Тогда бабушка убрала со стола рыбу и хотела отнести ее на кухню, но папа ее остановил…

— Я прошу вас никуда не уходить, — сказал он и, указывая на меня, добавил: — Разверните ребенка.

— Абрам Исаакович! — вскричала бабушка. — Вы, наверное, сошли с ума. Ребенок спит… А между прочим, он ослаблен и, между прочим, не видит материнского молока, а без него далеко не уедешь — так вы хотите лишить его и сна, я вас спрашиваю?

Наступила пауза. Члены бюро, а вместе с ними и папа, в нерешительности переступали с ноги на ногу.

— Ну что ж, — нарушил молчание Первый, — дети — наше будущее. Подождем.

Все расселись вокруг стола и молча стали ждать. Через час Первый спросил: — Простите, он обычно во сколько просыпается?

— Вы знаете, — ответил дедушка, — если он сытно поест, то это надолго. Часов, знаете ли, до семи…

— А сегодня он сытно поел? — поинтересовался Первый.

— Рахиль, сегодня он сытно поел? — спросил дедушка у бабушки.

— Вы знаете, как назло, — печально ответила бабушка, — я ж не знала, что вы придете. — И она тяжело вздохнула.

— Н-ну, т-тогда вот что, — произнес Первый, — чтобы не терять времени… Вы, простите, не против, если мы тут проведем заседание нашего бюро?..

— О чем вы говорите, — дедушка даже встал, — это для нас такая честь. — Рахиль, накрывай на стол!.. У нас там осталась водка?

— Прекратите, — оборвал Первый, — что это вы придумали?..

— Простите, — сказал дедушка, — мы же никогда не были на бюро… А сладкого можно? У нас есть струдл…

Тут не выдержал папа.

— Не членов бюро прошу покинуть помещение!

Бабушка с дедушкой закивали головами, и, схватив меня, направились к двери…

— А ребенка-то зачем? — спросил Первый.

— Но он же не член бюро, — сказал дедушка, и, так как Первый ничего не сумел возразить, они вышли.

Пока на бюро решались неотложные задачи по строительству нового мира в нашем районе, дедушка развернул не по годам кипучую деятельность. Он побежал на окраину города, к Хаиму Кудрявому и умолял его одолжить на каких-нибудь два часа его внука.

Хаим Кудряев не давал, говоря, что без жены он никому внука не даст даже на одну минуту, даже ему, Моисею Соломоновичу.

Дедушка валялся в ногах и умолял Хаима не жалеть ему ребенка и что он даст ему за это последнюю бутылочку вина, и принесет фаршированную рыбу, и будет молиться за него каждую субботу…

— Скажи мне, — говорил он Хаиму, — я тебе когда-нибудь что-либо не позвращал?.. Веревку для белья? Таз? Живую курицу? Ответь, что я не возвратил? Почему ты мне не хочешь одолжить внука?

Хаим упорствовал.

И тогда дедушка решился на крайнюю меру. Он напомнил Хаиму про ту золотую десятку, которую дал ему на хранение в период бурных событий, и которая у Хаима ушла глубоко в землю, а на самом деле лежала на самом дне старого комода, и, если Хаим хочет, то дедушка может ему ее сейчас продемонстрировать.

Хаим не хотел и отдал ребенка.

— На два часа, — сказал он, — максимум!

Когда дед с хаимовым внуком на руках прибежал домой, бюро уже подходило к концу. Заплетающимся языком бабушка сообщила, что уже несколько раз разные члены бюро заглядывали и интересовались, не проснулся ли ребенок, и, что она думала, что, сойдет с ума, поскольку он проснулся и мог их выдать с головой.

— Он еще не обрезан? — поинтересовалась она, кивая в сторону хаимова младенца.

— Нет, — ответил дедушка, — в среду! Они хотели вчера, но, слава богу, там очередь…

Из-за стены время от времени доносились отдельные фразы: «Поручить и проверить», «Доложить о результатах», «Кровь из носу, а к среде», «Кровь из носу, а к субботе». Чаще других доносился голос папы: «А мы заставим», «А мы заставим», «А мы заставим».

Дедушка пригладил свои седые волосы, расчесал бороду, помолился и, взяв на руки хаимова внука, вошел в комнату, где заседало бюро.

— Я извиняюсь, — сказал дедушка, — проснулся… Вы уж простите, что он так долго спал. Младенец!..

Все повскакали с мест.

— Разворачивайте! — приказал папа.

— С удовольствием, — сказал дедушка, — откуда начнем?

— Да все равно, откуда, — выпалил папа.

Дедушка начал осторожно распеленывать ребенка. Он делал это так ласково и нежно, будто был не дедушкой, а мамой. Наконец, он распеленал.

— Вот он, наш клейнер, — сказал дедушка. — А что вас, собственно, заинтересовало?

Папа бросился к хаимову внуку, нырнул куда-то в пеленки и, когда, наконец, вынырнул — лицо его сияло.

— Ну, что я говорил, — восторженно закричал он, — оклеветали!

— Конечно, оклеветали, — повторил дедушка, — а что, собственно, случилось?

— Прошу всех удостовериться, — кричал папа.

Члены бюро в порядке очереди подходили к лежащему на столе младенцу, внимательно что-то осматривали, и многозначительно покачивая головой, отходили.

— Ну, — говорил всем папа, — убедились!.. Удостоверились!

Члены бюро смущенно молчали. Последним подошел Первый. Он глядел и не верил своим глазам — все было на месте.

— Ну? — кричал сзади папа. — Убедились? Провокация!

Папа торжествовал — его честное имя было восстановлено. Он бегал по комнате, прыгал и даже поцеловал одного из членов бюро.

Первый думал мрачную думу. Значит, его обманули. Дезинформировали.

Сегодня в малом, завтра в большом, а послезавтра… Ему стало дурно… И тут его взгляд случайно упал на личико ребенка…

— Простите, — еле слышно произнес он, — тут обман… — Его голос дрожал.

— Какой еще обман? — гремел папа. — Вы, наверное, просто забыли, Наум Лазаревич, каким должен быть настоящий. А ведь у вас, между прочим, тоже в личном деле указано…

— Молчать! — вскричал Первый. — Это Петр! Мой сын.

Члены бюро, папа, дедушка, и даже хаимов внук — остолбенели…

— Извините, — парировал папа — какой же это Петр? Это Григорий.

Первый растерялся. Он редко видел сына, вернее, почти не видел, со дня рождения всего раз восемь-девять, но и этого было много — у него была редкая память, ему было достаточно увидеть раз, чтобы запомнить навсегда. Его можно было разбудить ночью — и он без запинки назвал бы вам любую цифру из пятилетнего плана, дату рождения любого революционного деятеля, а если тот, не дай бог, умер, то и смерти. Число членов партии в любой стране мира, хотя многие из них находились в подполье. И, хотя сын — не план, но и тут он ошибиться не мог. На всякий случай, прежде, чем вступить с папой в спор, он подошел к младенцу и пристально взглянул ему в глаза. Младенец глаз не отвел, и Первый понял, что это все-таки его сын.