Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— С Ворошиловым, — хмуро сообщал Петрович, — мы б давно уж коммунизм построили!

С ним никто никогда не спорил, кроме старых большевиков Орловых, считавших, что с Лениным бы было все-таки быстрее.

— С этим лысым?! — кричал Петрович. — Вытрезвитель вы б с ним построили!..

Однажды, теплым вечером, Петровича вместе с его «Дукатом» забрали прямо с крыльца, и споры прекратились — все согласились, что коммунизм уже вот-вот, не за горами. И рта больше не раскрывали…

Ничего не связывало этих людей, кроме одного — никто из них не ел яблок зимой. Усатый Юра жевал ветчинную колбасу, Орловы — картошку и мозги, сестрички Помпянские — студень из свиных ножек и конфеты «Мишка косолапый», а Петрович вообще не ел — он пил. И курил. А потом вот его забрали…

Во всем нашем громадном дворе яблоки зимой ела одна женщина. Один раз. Я не знал, как звали эту женщину, и даже в каком подъезде она жила. Я шел из школы и вдруг увидел ее. Она стояла под нашей аркой, высокая и красивая, и ела большое яблоко, красное, как январское солнце на Финском заливе… Она вгрызалась в него белыми зубами, и хруст разносился в морозном воздухе, и даже колокол на Владимирской колокольне еле слышно ударил. Наверное, и ему хотелось откусить.

Тот день был вообще какой-то яблочный… Я сидел в классе и думал о коммунизме. Я думал о нем потому, что, как нам говорили, при коммунизме будет все! А значит — и яблоки….

И тут я услышал голос нашей учительницы Анны Андреевны.

— Ты о чем думаешь на уроке математики? — спросила она.

— О коммунизме, — ответил я.

Анна Андреевна сразу успокоилась.

— Молодец, — проговорила она, — а ты знаешь, что такое коммунизм?

— Светлое будущее, — не задумываясь, ответил я.

— Правильно. А вот как оно начнется, наше светлое будущее?

Мы не знали.

— Очень просто. В один прекрасный день вы встанете, пойдете в гастроном и вдруг увидите, что соль — бесплатна! — лицо Анны Андреевны сияло.

— А через год станет бесплатной горчица! А через два — хлеб!

В те годы были очень популярны бутерброды с горчицей и солью. И Анна Андреевна мечтала:

— Вы представляете, дети! Вы берете бесплатный кусочек хлеба, намазываете бесплатной горчицей и посыпаете солью. А?! Только не пересолите…

— А яблоки? — вдруг спросил я.

— Что яблоки? — удивленно сказала Анна Андреевна.

— Яблоки будут бесплатно?

Для меня коммунизм — были яблоки зимой. Поэтому я и спросил.

— Ну, это ты уж чересчур, — улыбнулась Анна Андреевна, — это ты уж хватил.

И я расстроился, что даже при коммунизме не будет бесплатных яблок. И сказал:

— А за деньги будут? В магазине? Недорогие…

— Смешной, — погладила меня Анна Андреевна, — ведь при коммунизме денег не будет!

— Странно, — сказал я, — значит, мы с мамой уже при коммунизме.

— Это в каком смысле? — удивилась Анна Андреевна.

— У нас ни яблок, ни денег, — ответил я.

— Вон! — приказала Анна Андреевна. — Немедленно вон! И без матери не являйся!

И я вышел вон. Я шел по школьному коридору и слышал, как Анна Андреевна рассказывала про коммунизм, как будут намазывать горчицу на хлеб, хлеб на горчицу или там горчицу на соль. И мне было солоно и горько…

И вот теперь я смотрел на эту женщину, грызшую яблоко. Я смотрел на нее с противоположной стороны нашего Владимирского проспекта, как на чудо, и солнце било мне прямо в глаза, и я мечтал.

К своему стыду, я не мечтал стать легендарным генералом, или Чапаевым, или полярником. Ни черта этого не было у меня в голове. Мечтал я совсем о другом. Я мечтал вырасти и есть яблоки зимой. Вот вырасту, выйду на улицу, прямо на мороз, в снег, в сугроб и буду хрустеть, и брызги, как брызги шампанского, будут лететь по воздуху и превращаться в разноцветные сосульки. Я буду грызть эти неведомые яблоки, килограмм или даже тонну, твердые, как мускулы моего дяди, и зеленые, как луг у реки Лиелупе. И я буду их раздавать таким вот пацанам, как я, с потертыми портфелями и оттопыренными под шапкой ушами, которые их едят только осенью или вообще не едят. И все будут их грызть и смеяться. И будет над всей страной сплошная грызня стоять…

Так я мечтал, потому что тогда мы ели яблоки только осенью… А, зимой, зимой мы тоже ели… Нашим любимым лакомством был жареный на сковородке лук…

Лук был всегда, сковородка — тоже, и иногда бывало масло.

Мы брали огромную черную сковороду, ставили ее на нашу конфорку — остальные были соседскими — и посыпали сковородку солью — соль тоже всегда была. Мы посыпали ее солью, чтобы лук лучше поджарился и хрустел. Как яблоко на морозе. Должно же было хоть что-то хрустеть…

А потом прямо с пылающей сковороды мы уминали все это с черным хлебом, и кто ел горбушку — тот был особенно счастлив. И обе горбушки всегда доставались мне! Возможно, поэтому у меня было счастливое детство…

И так мы жарили этот лук лет пять, а может, восемь, пока не разразился скандал…

Скандалы в нашей коммунальной квартире происходили довольно часто. Жило у нас шесть семей, или двадцать один человек. Это были интеллигенты и «оперы», члены партии и лишенцы, уголовники и ученые, иудеи, христиане, татары и антисемиты… Ни о каком мирном существовании в одной берлоге не могло быть и речи!

Достаточно было одной искры, как говаривал Ленин, чтобы возгорелось пламя! И такое пламя все время бушевало в нашей квартире. Искрой могло быть невесть что — долгое занятие туалета, образование государства Израиль, запах щей или конины, процесс врачей-убийц, стульчак унитаза и длинный еврейский нос. Из этих искр пламя возгоралось значительно быстрее, чем из ленинской…

Солнце, которое светило в окна одних — не давало покоя другим…

И на сей раз пламя возгорелось из нашего лука. Наш лук, когда он жарился — он шипел и брызгался. И святая ненависть к этому внезапно объединила всех — и лишенцев, и татар, и иудеев, и коммунистов. На закрытом партийном собрании, периодически проводимом в нашей квартире ученым дядей Борей для решения наиболее острых проблем, была единодушна принята резолюция, запрещающая нашей семье жарить лук в местах общего пользования!

Мама не спорила, она никогда не спорила на партийных собраниях, даже проводимых на кухне. Она купила нам электрическую плитку, и мы начали жарить лук в нашей комнате. Это было непросто — спираль в этой чертовой плитке все время перегорала, и, кроме этого — всегда перегорал свет. Как только мы включали плитку — тотчас перегорал свет — пробки не выдерживали. В квартире наступала кромешная тьма. Соседи наступали друг на друга!

И нам запретили жарить в комнате!

Единственное лакомое блюдо уплывало от нас. И мы нашли выход: чтобы выдерживали пробки — мы выключали свет в комнате. Чтобы не заметили соседи — мы занавешивали окна, затыкали газетой замочную скважину, громко включали радио, из которого неслись задорные песни — и жарили!..

И соседи никак не могли понять, чего это мы так радуемся и все слушаем и слушаем задорную музыку!

Спутник уже летал над нами, а мы жарили в темноте… До сих пор я вижу красный свет этой спирали, нашу темную комнату и ленинградский вечер за окном…

…Я стоял на той стороне проспекта, в шапке-ушанке, уже совершенно замерзший и смотрел, как женщина грызет яблоки… Я шмыгал своим окоченелым красным носом и смотрел… Когда она достала четвертое яблоко — я пошел домой. Я перешел улицу и, стараясь не смотреть на нее, вошел под арку.

— Мальчик, — позвала она меня.

Я остановился.

— Хочешь, — она протянула мне огромное яблоко.

У меня остановилось дыхание.

— Спасибо, — сказал я, — у нас есть.

— Бери, бери. Оно вкусное. Из Сухуми.

Пахнуло летом и его запахами.

— А у нас — из Риги, — ответил я, — полные чемоданы!

— Таких у вас нет, попробуй!

— У нас вкуснее, — сказал я, — и потом — кто же ест яблоки перед обедом? И, вообще, я их не люблю! Я их ненавижу! Тем более, красные! Тем более, зимой!..

И я убежал. И мои оттопыренные уши, как фонарь, светились под шапкой-ушанкой.

20
{"b":"155281","o":1}