Она попробовала сопротивляться, но сдалась так быстро, что он подумал, будто она притворяется. Этого не было, так что он встал и отряхнулся. Он оставил ее сумочку на узкой тропинке, которая вела к дому ее родителей, там, где он бросил ее между деревьями, так что она не могла пролежать незамеченной слишком долго. Это был небольшой жест любезности для нее. Она просила не уродовать ей лицо, и он хотел, чтобы мир знал — он этого не делал до того, как она стала добычей зверей и насекомых. И может быть, ее отец или кто-то другой увидит, как его собственный грех отражается на ее неискаженном лице.

Машина, которую он позаимствовал у приятеля, удобно припарковалась на обочине дороги на холме за лесом. Он поехал ночью, минуя спящие городки и деревушки, удачно уложился по времени и еще до рассвета вернулся в постель. Ни одна из двухсот или около того миль не отразилась на спидометре, потому что он отключил кабель.

Следующие несколько месяцев он ходил мрачный и подавленный, разочарованный обретенным опытом. Он нарушил последнее табу, и в нем почти ничего не шевельнулось. Он пытался анализировать, почему это случилось, и пришел к выводу, что все дело в том, что ситуация была ему навязана. Он не готовился делать это, просто ответил на прагматическую потребность, чтобы сохранить свою личность. Он не контролировал ситуацию, а в контроле крылось главное удовольствие. Контроль и предвкушение. В любом случае инцидент с Элси принес только разочарование.

Оглядываясь назад, он ясно понимал, что ему всегда придется заниматься этим анализом. Временами он отнюдь не чувствовал всепоглощающего желания делать это. Во всяком случае, не сию же минуту. Как всегда, желание снова нанести удар росло в нем медленно, неторопливо, но настойчиво подчиняя себе его мысли, и все остальное было не важно.

Он выбрал проститутку, маленькую и недокормленную, хрупкую, как птичка. Он никогда раньше не имел дела с проститутками, но что-то в клиническом характере предлагаемых ими услуг пробудило в нем природный интерес к экспериментальной сути того, что он собирался сделать. Она была более чем счастлива поехать с ним в отдаленный сельский уголок, но почему-то счастье испарилось, когда он приготовил веревку.

Однако обещание существенного вознаграждения и тот факт, что он в самом деле был джентльменом — это ее «джентльмен» вызвало улыбку у него на губах, — убедили ее продолжать игру. Связав ее по рукам и ногам, он заткнул ей рот кляпом. Стоял теплый июньский вечер, и в поздних длинных сумерках он видел надежду в ее глазах — надежду, что она не совершила самую большую ошибку в жизни.

Контроль, напоминал он себе в последующие несколько часов, — вот в чем действительно кроется смысл; и ты берешь чужую жизнь, потому что хочешь этого, потому что можешь, а не потому, что вынужден — вот в чем заключалась квинтэссенция этого контроля.

Пегги, имя, которым она назвалась, было ее псевдонимом. Песчаная плита, лежащая на дерне ее могилы, сообщала, что некая Сибила Хьюз провела на земле восемнадцать лет и ныне находится «Под Божьим попечением».

Ее худое истощенное лицо сейчас присоединилось к галерее образов других девушек, которых он помнил. Это место он посещал каждый вечер перед тем, как уснуть, — воображаемое пространство, но почему-то столь же реальное для него, как собственная комната. Ее высокие окна доходили почти до паркетного пола и были затянуты портьерами столь плотными, что они едва пропускали свет в комнату. Снаружи всегда было солнечно, и старый деревянный пол поскрипывал под его ногами, когда он обходил портреты в рамах и так часто стоял около них, что помнил все детали, начиная с миссис Бекетт и переходя к Констанце Кеттельман…

Хронология была важна; она позволяла ему прослеживать свою собственную эволюцию от начала мастерства — тех ранних импульсов, которые постепенно превратились в методику. Лежа по ночам в постели, он расслабленно и неторопливо погружался в воспоминания, пока в соответствии с настроением не выбирал одно из них, что помогало ему легче заснуть, и воспоминания сливались с его снами.

Мальтийские девушки придавали налет экзотики его коллекции. Их выразительные фигуры и глубокие темные глаза напоминали легкую чувственность туземок Гогена, и ему пришлось перевесить картины, чтобы у них была своя собственная стена. Это занятие было сочетанием дела и удовольствия.

Он был полон планов. Лутц Кеттельман старался отличиться перед своим начальством, не предполагая, что оно способно кусаться. Но оно было способно. Все, что подрывало веру мальтийцев в Британию, могло пойти только на пользу немцам, когда те наконец вторгнутся на остров. Приказ вести себя с осторожностью пришел как раз под Новый год; он именно так и поступил: пять жертв были предусмотрительно выбраны из нижних слоев общества — танцовщицы из танцзалов; их смерть была настолько неопределенной, что вызвала достаточно подозрений и развязала язык мальтийцам.

Он не предусмотрел только ту бесцеремонность, с которой британцы похоронят эти преступления. Команда на Мальте просто прикрыла дело, совершенно сознательно скрыла его суть, и похоже, для того, чтобы местные девушки продолжали умирать. Наплечная нашивка в руке Кармелы Кассар была его способом широко оповестить о происшествии, и хотя об этом не стало известно мальтийцам, как он надеялся, по крайней мере, колеса наконец завертелись. Он должен был поторопить события, и у него хранилось еще несколько идей в рукаве. Нет, ситуация не обрела завершенности, во всяком случае, события разворачивались не так быстро, как он надеялся, но грядущий уход субмарины, не имеющий ничего общего с отступлением, теперь явно ускорился. Единственным предлогом для этого была Кармела Кассар. Его основные инстинкты оказали ему хорошую службу. Что-то в ней заставило его проводить с ней время — все двадцать четыре часа, что никогда не оставалось незамеченным. Больше никогда он не совершит таких ошибок.

Он повторил для себя этот обет, когда неожиданно ожил передатчик. Он схватил карандаш и записал значки кода Морзе. Это было краткое послание, бессмысленная чушь зашифрованных букв. Он ввел их в «Энигму» и раскодировал текст, который в свете лампы появлялся буква за буквой.

Сообщение было на немецком.

«Геркулес откладывается. Обед отменяется до дальнейших сообщений. Тацит».

Он сидел неподвижно, впитывая информацию и стараясь подавить гнев.

Они поставили точку — на вторжении, на нем.

Десять минут спустя он все еще продолжал неподвижно сидеть, и в нем зрело решение.

Это был его план. Он преподнесет его миру. И не им уничтожить его. Чем он им обязан? Он не испытывал никакого чувства верности. С какой стати? Лояльность была чуждым ему понятием. Деньги мало что значили для него. Они делали жизнь приятнее, но не были стимулом. Он предложил свои услуги, чтобы доказать: остальные не так уж от него отличаются.

Неужели они в самом деле думают, что могут отмахнуться от него единственной строчкой зашифрованного текста?

Все ключевые факторы были задействованы, и близился конец игры. Да, именно так: это была игра. Он может засунуть «Энигму» в какой-нибудь деревянный ящик и выбросить его. Вместе с этим уйдет и часть его.

Другие части, стоит ему захотеть, он сможет воссоздать. Теперь он может без труда стать человеком из толпы.

Порой ему даже удавалось убеждать себя.

В первый раз за много дней Макс проснулся не от воя сирены. Напротив, его заставила перейти к бодрствованию неестественная тишина — проклятие существования в постоянной настороженности, даже когда спишь.

Посмотрев на часы, он отбросил мысль, что немцы запоздали. Они никогда так не поступали. Возможно, готовились к большому полуденному налету.

Макс почувствовал себя на удивление встревоженным, даже взвинченным. Голова болела, но пульсация в висках принесла с собой и приятные воспоминания о предыдущем вечере. Он не мог припомнить, когда в последний раз так веселился в компании друзей. Он чувствовал себя оживленным, бодрым и поспешил выбраться из дома.