Он уже направлялся к дверям, когда зазвонил телефон. Звонок показался на удивление непривычным. Линия, проведенная в его квартиру, столько раз выходила из строя, что он выкинул эти сигналы из своей жизни.

— Чедвик, — сказал он в трубку.

— Макс, это я.

— Привет.

— Привет, — ответила Митци. — Сегодня утром нет налетов.

— Странно.

— Я звонила вечером. Несколько раз.

— Я поздно пришел.

— Знаю, я только что говорила с Хьюго. Голос у него еще хуже, чем у тебя.

Макс хотел спросить, чего это ради она звонила Хьюго в такую рань, но прежде, чем успел это сделать, Митци сказала:

— Мне нужно с тобой увидеться.

— Я собираюсь на работу.

— Не сейчас. Я тоже работаю. Позже. Этим вечером.

— Где Лайонел?

— Он отбыл. И не вернется. — Наступило короткое молчание. — Мне нужно увидеться с тобой, Макс.

Они много раз говорили по телефону, но всегда прибегали к какому-то коду на тот случай, если какая-нибудь девушка на линии подслушает их. «Мне нужно увидеться с тобой, Макс» не было кодом, это было прямое и откровенное заявление.

— Сегодня вечером я встречаюсь с Эллиотом.

— Я уверена, ты сможешь перенести встречу.

При других обстоятельствах — возможно.

— Боюсь, что это будет не просто вечеринка, которую можно перенести.

— Господи, но это важно.

Митци продолжала настаивать, что было для нее привычно. Он едва ли не воочию видел упрямый контур ее подбородка на другом конце линии.

— Боюсь, у меня тоже.

— Так всегда говорит Лайонел. Они что, научили вас этим словам в публичной школе?

— На первом же уроке. Как отбиваться от напористой женщины. Я бы с удовольствием, но у меня болит голова.

— Прости, что?

— Этому нас и учили.

— Вот ты мне и расскажи.

— Разве я тебе это обещал?

— Тебе свойственна откровенность, так что, если найдешь минутку в своем плотном расписании…

Он знал характер Митци — сдаваться она не собиралась.

— Ладно, может, поздним вечером?

— Я никуда не ухожу и надеюсь, что ключ еще у тебя.

Если девушки на линии слушают их, то последует бурное обсуждение. Но Митци, видимо, не волновали последствия ее слов.

— Хорошо.

— Мне оказана честь, — усмехнулась Митци и повесила трубку.

Ключ лежал там, где он всегда хранил его, — в ящике прикроватного столика, вместе с письмами из дома. В последние месяцы почта не приходила, и пачка конвертов с запоздалыми новостями лишь усугубляла его одиночество. Насколько он знал, отец все же взялся за ум и развелся с мачехой. Элизабет родила от сына местного кладовщика, а Роланд — ну, он много чего мог бы пожелать Роланду, и в первую очередь подумал о сифилисе, — но его раздражала истина, что Роланд, наверное, сейчас развлекается со своим полком где-то в Южной Англии и при первой возможности удирает в увольнение.

Он разложил письма на кровати и стал искать послание от Люсинды. На нем не было ни адреса, ни марки, только ее имя, потому что она сама вручила ему письмо за неделю до его отъезда за границу. Он сел на поезд до Льюиса, где, по ее словам, она жила во грехе с художником, таким старым, что он мог быть ее отцом.

Художника звали Роджер, и его дом был большим строением из кирпича с вкраплением гальки, стоящим на краю деревушки у подножия Саут-Даунса. Сад был диким и неухоженным, не в пример прическе Роджера.

— Роджер не терпит лужайки.

— С таким же успехом можно было бы забетонировать весь сад. При всем великолепии живой природы газоны привлекательны.

Они обедали вне дома на террасе под тентом из хлопчатобумажной ткани, натянутым на деревянные стойки. Сын Роджера уехал учиться в школу-пансионат, но его дочь Клэр с хмурым, недовольным взглядом исподлобья, как и подобало тринадцатилетней девчонке, оставалась дома. Она училась в школе Льюиса, где Люсинда преподавала французский.

— Я также учила Макса, — пояснила Люсинда. — Очень много лун назад.

— La femme de Monsieur Dupont a les yeux bleus. [3]

— Прекрасно, Чедвик, ты заслуживаешь награды.

— Бывало, мы наделяли мадам Дюпон всем набором других определений, когда ты не слышала.

— Нет ничего, что я не знала бы о мадам Дюпон.

Роджер расхохотался, и даже Клэр улыбнулась.

В те минуты, когда чувствовал подавленность и опустошенность, Макс всегда думал об этом доме и саде с его буйным цветением и известково-зеленым очарованием в тот теплый день середины мая. Он видел эту картинку и сейчас, когда вытаскивал из конверта четыре листка бумаги.

Некоторое время он медлил с чтением письма, вероятно, потому, что знал, до какой степени не соответствует ее благожелательным и лестным комплиментам.

Письмо начиналось с простой констатации, едва разборчивой. У нее был ужасный почерк, словно каракули врача на рецепте.

«Наша дружба началась с письма, это письмо будет поддерживать ее в предстоящие месяцы и, не дай бог, годы».

Увы, Бог не внял. Прошло почти два года с тех пор, как она передала ему это письмо на перроне вокзала Льюиса, когда он садился в лондонский поезд. Он не распечатывал конверт до станции Хэйвордс-Хит и все еще думал о его содержании, когда через порядочный промежуток времени поезд подъезжал к вокзалу Виктория.

Она сообщала в письме, что не будет больше ему писать, пока он на войне. Все, что она хотела бы ему сообщить, оказалось бы мелким, никчемным в сравнении с тем, что он переживает. И весьма вероятно, что ее письма до него не дойдут, точно так же, как его ответные письма не дойдут до нее. Это лишь усилило бы ее страх за его жизнь.

Она предпочитала полностью положиться на Провидение в том, что он вернется невредимым — ибо она уверена, что так и будет, — и ждать их встречи. Пока же достаточно этих слов. Он может носить их с собой, куда бы ни пошел, и так глубоко в душе, насколько пожелает. Они не подвержены влиянию времени или пространства. Они вечны и бесконечны.

Макс знал, что их связывают особые узы, — знал даже тогда, когда был десятилетним школьником, а она — преподавателем французского языка в возрасте двадцати одного года. Странно, однако, было разбирать ее письмо в виде иероглифических каракулей. Для него, сгорбившегося на кровати, которая стояла в комнате, осыпающейся под бомбежками осажденного города, ее слова значили сейчас больше чем когда-либо.

Во многих отношениях письмо было признанием в любви, любви отнюдь не в физиологическом смысле (хотя вскоре после того, как Макс окончил Оксфордский университет, Люсинда призналась, что был момент, когда она хотела затащить его к себе в постель и едва удержалась, чтобы не сделать ему предложение).

Любовь, о которой она говорила, была чем-то иным. Она относилась к человеку, в жизни которого было несколько отцов, и порой более чем одна мать. Она не претендовала на то, чтобы заменить ему мать, но не могла отрицать, что иногда чувствовала и действовала именно так. Она замечала в нем качества, которые возбуждали в ней такие чувства.

Завершая письмо, она писала: «Не знаю, что ты подумаешь сегодня, но если дом под Даунсом все еще останется моим, когда ты вернешься, он будет и твоим тоже. Если же я перееду, то упакую твои вещи и возьму их с собой. Это большее, что я когда-либо кому-нибудь обещала, но это самое малое из того, что ты заслуживаешь».

Упоминание о его заслугах значило слишком много. Оно предполагало, что Макс заслужил право на владение ее чувствами, но в своих поступках последнего времени он обнаруживал слишком мало того, что оправдывало бы эту оценку.

Он чувствовал, как его глаза наполняются слезами, и не хотел, чтобы они пролились. Когда это не удалось, стер слезы тыльной стороной ладони.

Макс не понимал, почему плачет.

Из-за Люсинды? Из-за ее трогательных слов? Из-за Англии в майский день? Из-за того, кем он был? Из-за того, кем стал? Из-за того, что не выспался? Из-за того, что испытывал голод? Из-за безжалостного воя бомб? Из-за гибели друзей? Из-за лишенного лица немецкого летчика в Бернс-Уорде? Из-за Кармелы Кассар?