Ее мать так никогда и не вышла снова замуж, не в состоянии найти компромисс со своей верой, хотя это не помешало ей исчезнуть из Италии на пару лет перед концом войны, приняв приглашение профессора археологии из университета в Падуе. Это и стало причиной, по которой Лилиан сейчас жила в семье своей тети в Мдине. Приглашение на обед последовало несколько недель спустя.

Мдина с ее стенами, крепостными валами и бастионами напомнила ему городки на вершинах холмов, которые он вместе с отцом посещал во Франции перед войной, и хотя тут не хватало кафедрального собора, чтобы сойти за Лаон или Везеле, во всем остальном они напоминали их. Улицы и скверы, где обитало мальтийское дворянство, были обрамлены выразительными дворцами, построенными в основном в стиле барокко. Та же самая изящная архитектура явно присутствовала в церквях, монастырях и семинариях, которых было в избытке в компактной цитадели. Они создавали эффект порядка и аристократичности, и над этим местом словно висел древний мир, а тишина нарушалась лишь частым шлепаньем кожаных сандалий по камням, когда монашеская братия спешила по своим делам.

Тетя Лилиан, младшая сестра ее матери, вышла замуж за представителя одной из самых древних фамилий, получив в придачу сложный титул, хотя она настаивала, чтобы ее называли просто Терезой. Ее муж, двадцатый барон с непроизносимым именем, был офицером Королевской артиллерии Мальты. Он командовал зенитной батареей, расположенной рядом с хранилищем горючего в Бирзебугге, на юге острова, и редко покидал ее, так что дворец на Бастионной площади оставался в полном распоряжении его жены, племянницы и двух юных дочерей.

Во время обеда Макс был несколько обескуражен, обнаружив, что сидит рядом с Терезой на одном конце длинного стола, в то время как молодой и веселый капитан из второго батальона Чеширского полка завладел вниманием Лилиан на другом конце стола. Немного утешал тот факт, что Тереза уже знала о нем достаточно много, и это не мешало ей и дальше поддразнивать его. Она была привлекательной женщиной, готовой в любой момент разразиться смехом, с большими глазами, которые вызывали доверие, особенно у тех, кто выпил слишком много хорошего красного вина.

Он рассказал ей о своей жизни в Англии, о большом доме в Оксфордшире, в котором вырос, о примыкавшей к нему ферме, о полях, лесах и озерах, где играл мальчишкой. Но она хотела услышать больше. Что представлял собой его отец? Скромный человек с мягким голосом. Добросердечный, слегка сдержанный. А его мать? Она умерла. Как? При родах. Дав ему жизнь.

Последовало молчание. То самое неловкое молчание, которое всегда следовало за этим откровением, словно люди мысленно взвешивали меру его вины. Но Тереза была другой.

— Как ужасно, что вы не знали свою мать.

— Я бы не сказал. Мне не с чем сравнивать.

— Ее семья еще присутствует в вашей жизни?

— Они французы. И она былафранцуженкой.

— Как ее звали?

Имя не сразу сорвалось с его губ. Фактически он не мог припомнить, когда в последний раз произносил его.

— Камилла.

Он рассказал Терезе ее историю так, как она была изложена ему. Его отец, младший из троих братьев, всегда лелеял мечту стать художником, мечту, которая и привела его в Париж вопреки желанию его родителей. Начало войны, вместе с грустным осознанием ограниченности его творческих способностей, сорвало его планы, и в 1914 году он вернулся в Англию вместе со своей французской невестой — дочерью нотариуса, который жил в одном с ним многоквартирном доме. Через год оба брата погибли. Чудом он пережил бои на Западном фронте и выяснил, что теперь первый в роду, единственный наследник небольшого поместья к северу от Оксфорда.

Перед лицом скорби отца и умственного расстройства матери он позволил себе вести такой образ жизни, которого раньше никогда не хотел и не представлял для себя. Смерть Камиллы при родах, которая случилась несколько позже, поставила печать на судьбе отца. Немало местных дам оказывали ему знаки внимания, а он был слишком растерян и слаб — да, именно слаб, — чтобы отвергнуть притязания наиболее настойчивой кандидатки.

— Вашей мачехи?

— Сильвии.

— Сколько лет вам тогда было?..

— Слишком мало, чтобы помнить.

Это была ложь. Странные и тревожные воспоминания приходили к нему время от времени — какие-то неподвижные образы, моментальные снимки, холодные и далекие: блестящие ботинки отца в день свадьбы… безликая женщина в белом в дверном проеме… няня, которая держала его в окне детской, когда свадебная процессия возвращалась из церкви. Он не знал, не мог сказать, имели ли эти воспоминания какой-то смысл. Вполне возможно, у него в памяти застряли какие-то фотографии и слухи. Тем не менее он твердо знал, что Сильвия настаивала: он не должен присутствовать на церемонии.

— У нее были свои дети?

— У меня были сводные брат и сестра, немногим моложе меня. Роланд и Элизабет. Она прекрасная женщина.

— А Роланд?

Макс помедлил, потянувшись за стаканом вина. Ленивый. Толстый. Нудный. Жестокий.

— С Роландом все в порядке.

Любые претензии на родственные отношения исчезли давным-давно, когда Роланд — и не первый раз — назвал мать Макса «эта французская шлюха». Доктор Томкинс, местный хирург, умело поставил Роланду нос на место, хотя при определенном освещении было заметно, что он слегка свернут налево.

Даже притом что нанес этот удар, Макс понимал, что Роланда не стоит осуждать, ведь он всего лишь повторил слова своей матери. Сильвия годами неустанно работала, чтобы вбить клин между Максом и своим сыном. Все знали причину такого ее поведения. Все знали, что стоит на кону.

Макс размышлял, как поступить — то ли отказаться от своего права по рождению, то ли отойти в сторону и позволить поместью перейти к Роланду, но такой поступок не принес бы ему удовлетворения, потому что годами длилось враждебное отношение к нему, несправедливость которого в мрачные минуты наполняла его бессильным, безрассудным гневом.

У него отсутствовали иллюзии — он был наделен привилегиями еще при рождении, и сетовать на это казалось извращением, но ощущал свое одиночество в этом мире. Отец всегда чувствовал вину, хотя никогда не давал Максу повода сомневаться в их особой душевной связи. У них было много общих интересов. Сидели ли они за шахматной доской, ремонтировали мотоцикл или делали мушки для рыбной ловли, оба понимали, что такие моменты укрепляют их тихий союз. Они обсуждали книги, картины, фильмы и другие вещи, которые Сильвия считала банальными, чтобы упоминать о них за обеденным столом, — например, о книге, над которой его отец работал последние десять лет.

Это была биография молодого француза Жана-Франсуа Шампольона, который, несмотря на свое низкое происхождение, выиграл гонку по расшифровке египетских иероглифов, обойдя самых знаменитых ориенталистов Европы и получив заветный приз. Эта история стоила того, чтобы ее рассказывать, но почему его отец посвятил ей столько лет своей жизни, можно было только догадываться. Макс предполагал, что тут крылась идея о молодом человеке, который видел перед собой цель и шел к ней, преодолевая многочисленные препятствия, — именно этого отцу и не удалось сделать. Он также подозревал, что книга никогда не будет закончена, потому что в таком случае отец терял повод ездить в Лондон — в библиотеки и Британский музей.

У Макса не было ни малейшего намерения делиться этими соображениями с Терезой, но слова сами собой слетали с губ, словно его околдовала какая-то волшебница; он уже стал думать, что так оно и есть.

— Может, у него была любовница в Лондоне, — заметила Тереза.

— Ну… это совершенно неожиданное предположение.

— Почему?

— Для католика…

— Говорите о нас, католиках, все, что хотите, но нам не чужды человеческие слабости. — Она многозначительно улыбнулась. — И я вижу по вашему лицу, что эта идея не показалась вам такой уж плохой.

Нет, не показалась: его отцу украдкой доставалось несколько мгновений счастья в объятиях его подруги. Просто он чувствовал себя дураком, что не позволил себе этого раньше.