Но Разумовский ногой преградил ему дорогу:

— Момент!

Фан в недоумении остановился.

— Товарищ, подпиши карточку. На память... — Ухмыляясь, Разумовский вынул из кармана лист бумаги со склеенной из кусочков фотографией. — Гнида! — презрительно бросил Разумовский. — Веселый Фан! Ну, ничего, мы сейчас тебе фалды-то задерем. — И он кивнул одному из своих.

Со стула поднялся огромный детина, в кулаке он сжимал что-то длинное, завернутое в газету.

— Послушайте... — тревожно начал Фан. — Господа... Я вам сейчас все объясню... Господа...

Испуганным взглядом Фан следил за бандитом, который не спеша пересек зал, зашел за стойку бара, но Катя преградила ему дорогу.

— Сюда нельзя, — вежливо сказала она.

Детина отодвинул Катю, развернул газету — в ней оказался полуметровый кусок водопроводной трубы.

Первый удар пришелся по бутылкам, второй и третий размолотили поднос со стаканами и большую пепельницу. Катя пронзительно закричала, на ее крик выскочил Лукин, он перемахнул через стойку и бросился на бандита.

— Что вы делаете, господа?! — умоляюще вскрикнул Фан.

Лукин с разбегу ударил бандита головой в живот, тот охнул, оседая на пол. Лукин бросился на него, опрокинул, и они покатились по осколкам. Бандит был сильнее Лукина, сначала он скинул его с себя, потом двумя ударами свалил под стойку. Грохнулась на пол стоявшая в углу ваза, с треском лопнули сдираемые с окон шторы.

— Перестаньте! — Фан метался по залу. — Умоляю, перестаньте!.. Что вы делаете? Я все объясню!

Он попытался схватить одного из бандитов за руку, тот ткнул его локтем в живот. Фан судорожно хватал ртом воздух. Бандит ударил его в челюсть. Фан упал, и второй удар, уже ногой, пришелся ему в бок.

«Затылок нужно беречь», — пронеслось в голове у Чадьярова. Он рванулся вперед, вскочил на ноги.

— Умоляю! — закричал он. — Господа! — Ему удалось увернуться от брошенной в его сторону тарелки.

Забившиеся в угол официанты с ужасом смотрели, как молодцы Разумовского крошили трубами оставшуюся на столах посуду.

Катя выскочила из-за стойки, кинулась за кулисы к телефону, но трубка была оборвана. Тогда девушка бросилась к артистическому выходу, однако тот оказался запертым.

Фан метался от одного бандита к другому, они отпихивали его и били. Бровь у него была рассечена, глаз затек, белый смокинг разорван.

С самого начала погрома Шпазма спрятался под лестницей и сидел там, заткнув уши. Его била мелкая дрожь, с губ срывались слова молитвы. Сначала он молился, чтобы Фана не убили, потом стал молиться, чтобы его убили, потому что, если его не убьют, он наверняка догадается, кто передал фотографию. Потом Илья Алексеевич стал молиться, чтобы убили Разумовского, потому что все это случилось из-за него. А потом уже Шпазма ни о чем не молился, только повторял: «Спаси, пронеси...»

В это время кто-то из погромщиков прошелся трубой по клавишам рояля; звон струн потонул в грохоте разбиваемых зеркал. Фан стоял посреди зала, закрыв лицо руками, и плакал. Потом в бессильном отчаянии схватил со стола какие-то тарелки, швырнул их в стену, сорвал скатерть вместе с оставшейся посудой.

— Нате, нате, громите!.. Ничего не надо! Все бейте! — Тут он заметил сидящего в стороне Разумовского и с воплем бросился на него, повалил вместе со стулом, схватил за горло.

— Вот этими руками все нажил! — хрипел в беспамятстве Фан. — Вот этими! Чуешь?! Не уйдешь! Я тебя кормил, я тебя и убью!

Разумовский выкатил глаза и завизжал. К нему на помощь кинулись сразу двое — страшный удар оглушил Фана. Он повалился на бок.

Разумовскому помогли подняться. От испуга он был близок к обмороку.

— Сволочи! — проговорил Разумовский, приходя в себя и поправляя галстук. — Все. Пошли! Веселый Фан прощается с нами! — С этими словами он перешагнул через лежащего без сознания хозяина кабаре.

Молодчики Разумовского с грохотом побросали трубы и удалились вслед за своим патроном.

Чадьяров, однако, не лишился сознания. Чувствовал, правда, себя плохо — все-таки не успел увернуться от удара сзади, просто не рассчитал, что двое подручных Разумовского подоспеют так быстро. Теперь нестерпимо ныла шея, мутило, во рту был противный солоноватый привкус.

Над Фаном склонились официанты, пытаясь понять, жив хозяин или нет.

— Что смотрите? — еле выговорил он и сам испугался своего голоса, так он был глух и слаб.

Шпазма протиснулся вперед. Кто-то принес воды, хозяину брызнули на лицо, осторожно подняли, довели до кабинета, усадили на диван.

Голова у Чадьярова кружилась, хотелось уснуть. Катя постелила постель. Попыталась помочь раздеться, но он отрицательно качнул головой.

— Вам плохо? — спросила Катя.

— Не надо, — с трудом произнес Фан.

Шпазма кинулся к телефону:

— Полицию! Немедленно вызовем полицию!

— Вон! — выдохнул Фан.

— Собственно... — опешил Шпазма.

— Все вон! — повторил хозяин.

«Догадался», — с ужасом подумал Илья Алексеевич и похолодел от этой мысли.

Оставшись один, Чадьяров посидел на диване, отдыхая. Потом осторожно встал, придерживаясь рукой за стулья и стены, подошел к двери и запер ее. Постоял некоторое время, покачиваясь. Пошел в ванную.

— Та-ак, — проговорил он, идя к зеркалу, — посмотрим...

Из овальной рамы на него смотрел человек с заплывшим глазом, с рассеченными губами. Лицо, руки, смокинг — все было залито кровью. Чадьяров покачал головой. Попытался улыбнуться. Гримаса получалась кривая, но в целом Чадьяров остался собой доволен.

— За что боролись, на то и напоролись... — почти не шевеля разбитыми губами, проговорил он и подмигнул себе. — Теперь наш ход...

Весь следующий день Фан пролежал у себя в кабинете, никого не принимал, даже начальника полиции, и только князю разрешил приносить ему молоко, соки и кашу: жевать он не мог.

Илья Алексеевич Шпазма изнывал от страха и неизвестности, но продолжал исполнять свои обязанности, за исключением утреннего доклада.

Весь город знал о случившемся, и, конечно, поползли самые разнообразные слухи. Говорили и о том, что Фана чуть не убили за наркотики и что это дело «красных диверсантов». Узнать же правду никто толком не мог: двери кабаре были с утра заперты, окна завешены. Никому не разрешалось что-либо убирать в зале. Весь день Чадьяров делал примочки, ванны: перед тем как отправиться в «Фудзи-банк», нужно было хоть немного прийти в себя. И дело не в следах от побоев, они-то как раз нужны, но на продолжение второй части задуманной операции необходимы были свежие силы.

Вечером Фан позвал Шпазму. Илья Алексеевич с замиранием сердца явился к хозяину. Он был бледен, робко остановился в дверях.

— Подойди! — приказал хозяин.

Илья Алексеевич сделал шаг и остановился.

— Ближе.

Шпазма сделал еще два шага.

— Спасибо тебе, — проникновенно сказал Фан.

Илья Алексеевич, ожидавший чего угодно, только не благодарности, с изумлением уставился на хозяина.

— Ты настоящий друг, — продолжал Фан, — я видел, как ты сражался вчера, и понял, что в тебе не ошибся.

«Или бредит, или издевается», — решил Шпазма, но промолчал и на всякий случай скромно опустил глаза.

— С этого дня я увеличиваю тебе жалованье, — сказал Фан и устало откинулся на подушку. — Завтра в девять — одеваться и молоко.

— Зеленщика вызывать?

— Нет. Иди.

Шпазма, низко поклонившись, вышел. «Я не знаю, за что его били, — весело думал он, сбегая по лестнице, — но то, что он полный идиот, совершенно ясно! Ничего не понял. С кем он меня мог перепутать в драке?.. С Лукиным, что ли? — Он вспомнил про Лукина и еще раз порадовался: — Наконец-то этот мерзавец получил сполна, до сих пор языком еле ворочает, встать не может...»

А Чадьяров, проводив своего распорядителя, мог спокойно продумать весь ход завтрашней встречи. Через час он сел к столу, раскрыл большой телефонный справочник и велел телефонистке соединить его с «Фудзи-банком».

— Прошу прощения за столь поздний звонок, — сказал Фан вежливо. — Я бы хотел поговорить с господином Тагавой...