На следующее утро Винсент, Систо и прочие ранние посетители заведения Дженнаро страшно радовались, когда увидели, как Томмазо бежит по улице к бару, еще мокрый после душа и в одном полотенце, обмотанном вокруг бедер.

– Due cappuccini, Gennaro, presto per favore[19], – выкрикнул он. По широкой улыбке Томмазо было ясно, что у него есть все основания для спешки, и друзья догадались, в чем причина. Они приветствовали его взрывом аплодисментов.

Остановившись лишь для того, чтобы схватить парочку cornetti и две чашки кофе, Томмазо помчался обратно, уворачиваясь от машин. Какой-то пикап просигналил ему, и хотя Томмазо прокричал ему в ответ обычное для римлянина «Катись и гуди на свою жену, идиот, здесь и без тебя не развернешься!», его мысли в тот момент были заняты совсем другим.

Она вернулась в спальню, приняв душ, завернутая в полотенце. Ее мокрая кожа сияла в лучах утреннего солнца, а откинутые назад волосы прилипли к спине.

– Как ты прекрасна, – искренне восхитился Томмазо. – Sei bellissima, Laura. – Он взял со стола фотоаппарат. – Улыбнись! – Она улыбнулась, и Томмазо нажал на кнопку. – А теперь обратно в постель! – Он похлопал рукой по кровати за своей спиной, где их поджидал поднос с завтраком.

Лаура прыгнула в постель и обняла Томмазо. Он подцепил пальцем пену из чашки с капучино и намазал кончик ее очаровательного носика. Она засмеялась, Томмазо взял чашку у нее из рук, поставил на пол и повернулся, чтобы поцеловать Лауру. Она на секунду задумалась, потом рванулась к нему и принялась страстно целовать Томмазо, прижимаясь к нему всем телом.

Лауре нужно было бежать на первую лекцию, но она успела-таки по дороге позвонить Карлотте. Первый вопрос подруги, как и следовало ожидать, был: «Ну?»

– Ох… Пожалуй, я зашла чуть дальше, чем собиралась, – призналась Лаура.

Второй вопрос Карлотты был:

– И как? Что он приготовил? – Она все-таки была итальянка и знала, что любовники всегда одинаковые, а кухня всегда разная.

Лаура перечислила блюда и попыталась описать вкус и аромат каждого. На другом конце провода раздавались восторженные ахи и охи.

– Белый аспарагус? С берега Бренты? Под сабайоном? Бог мой, Лаура, это же волшебное блюдо. Я ела его только один раз и помню до сих пор.

– Это было восхитительно, – признала Лаура.

– Сага, мне так завидно. Может быть, в следующий раз я тоже приду? Что он теперь собирается приготовить?

– Он не говорил. Слушай, мне пора. У меня лекция, и я на нее опаздываю.

Кампус колледжа располагался на холме Яникул, на вилле эпохи Возрождения, окруженной соснами и фонтанами. Как и подозревала Лаура, лекция, на которую она так спешила, уже началась, и она как можно незаметней прошмыгнула в аудиторию.

– Итак, – говорил Ким Феллоуз, – Высокое Возрождение. Период, длившийся всего тридцать лет, начиная с 1490 года и до разграбления Рима в 1520 году. За это время под патронажем папы римского несколько десятков художников способствовали расцвету искусства, которого никогда более не знала история. С добрым утром, Лаура. Такое впечатление, что вы неспешно добрели до нас от часовни Браманте или от фонтана Бернини. Может быть, расскажете нам, какими произведениями эпохи Высокого Возрождения вы любовались так далеко отсюда?

Вынимая из сумки книги, Лаура быстро обдумала ответ.

– Видите ли, – сказала она, – я была в Сикстинской капелле, смотрела в Ватикане Рафаэля и скульптуры Микеланджело…

– Momento. Кто такой Микель Анджело? – перебил Ким.

– О, простите, – спохватилась Лаура, которая второпях произнесла это имя на американский манер, – я имела в виду Микеланджело. – На сей раз она произнесла правильно, как говорил и сам Ким. Но преподаватель по-прежнему не был удовлетворен.

– Здесь, в этой аудитории, – заявил он, – мы не будем говорить о Микеланджело, Тициане, Рафаэле, так же как не будем называть Шекспира Уиллом, а Бетховена Людвигом. Мы не настолько близки с этими великими личностями. И никогда не будем, даже если посвятим их творчеству много лет учебы. Мы будем звать их полными именами: Микеланджело Буонарроти, Тициан Вечеллио и Рафаэль Санти. Пожалуйста, – кивнул он Лауре, – продолжайте.

Ким Феллоуз был американцем, но прожил в Риме так долго, что, по его словам, превратился в коренного жителя: преподаватели университета называли его il dottore. К сожалению, говорил он студентам, его книгу по истории Возрождения – ту самую, к которой Лаура обращалась, когда разыскивала Санта-Чечилию, – пришлось написать по-английски, а не по-итальянски по настоянию издателя и исключительно из коммерческих соображений. Она неизбежно стала бестселлером. Ким хранил рецензии в прозрачных папочках, чтобы их не захватали руками, и пользовался ими на экзаменах. Эту книгу назвали работой, соединившей в себе незаурядную эрудицию ученого и восприимчивость настоящего художника. Все в Киме говорило о его безупречном вкусе – от эффектных ярких рубашек (Лаура любила подбирать эпитеты для описания их цветов и частенько пользовалась словами «кукурузный», «клюквенный» или «аквамариновый») до льняных индийских пиджаков и соломенной шляпы, оберегавшей миловидное лицо Кима от жгучего итальянского солнца. Некоторые однокурсники Лауры считали его тираном. Лаура же испытывала благоговейный страх перед его утонченностью и эрудицией и из кожи вон лезла, стараясь произвести на него благоприятное впечатление.

– Итак, вы видели Сикстинскую капеллу? – напомнил Ким. – И как она вам?

Лаура смутилась, но не рискнула оставить при себе свое мнение.

– Мне кажется, это неудачная постройка. Остальные студенты рассмеялись.

– Неудачная? – переспросил Ким Феллоуз, сцепив пальцы в замок и положив руки на колени.

– Да. То есть, живопись великолепна, но она так высоко, что приходится все время задирать голову. А помещение слишком велико и строго прямоугольное… – Лаура замолчала, понимая, что сейчас ее засмеют. К ее изумлению, Ким одобрительно кивнул.

– Лаура абсолютно права. Многие специалисты, – сказал он, обводя взглядом аудиторию, чтобы убедиться, что все его слышат, – включая меня, считают Сикстинскую капеллу отражением всех худших крайностей Возрождения. Цвета слишком броски, архитектура давит, а сама концепция дисгармонична. Это символ культуры мещан-нуворишей, разрушивших лучшее, что было в Возрождении. Сам Буонарроти не приветствовал этот стиль, и именно поэтому мы будем вместо Сикстинской капеллы изучать его рисунки. Итак, кто скажет мне, что такое contraposto?

– Этот лектор – самый настоящий кретин, – буркнул один из студентов, собирая книги после семинара.

– Он знает то, о чем говорит, – возразила Лаура. Она чувствовала себя несколько виноватой, потому что впервые на семинаре Феллоуза часто отвлекалась, вспоминая поцелуи Томмазо и его тело, прижимавшееся к ее телу, когда они допивали vin santo на стареньком диване.

– О чем все время и напоминает, – кисло усмехнулся другой студент. – Кто-нибудь будет пиццу?

– Где? – спросила Юдифь.

– В покойницкой? – так они называли маленькую пиццерию на той же улице. – В час, договорились?

– Отлично. Там и увидимся. А ты, Лаура?

– Я? Да… Пожалуй.

Поведение однокурсников удивило Лауру. Она считала, что возможность приехать в Рим дается раз в жизни. Эта поездка была для нее вдвойне заманчивой, потому что мама считала ее пустой тратой учебного времени и смертельно опасной с точки зрения гигиены, ведь итальянцы никогда не моют руки после посещения уборной.

Лаура прилетела в аэропорт Фьюмичино всего за несколько дней до начала первого семестра. К ее изумлению, она разительно отличалась от остальных пассажиров количеством багажа: те приехали в Рим погостить, а Лаура собиралась здесь жить. Она привезла с собой огромную связку книг по искусству и два маленьких чемодана, больше она взять не могла. В письме из Римского англо-американского университета сообщалось: «Не берите много вещей, только самое необходимое. Даже в лучших римских отелях платяные шкафы крайне малы, а в числе обитателей таковых вы никоим образом не окажетесь».