В Ленинграде меня предупредили, что этот украинский завод — из числа самых засекреченных. В нем около десяти цехов, и в каждый выписывается отдельный пропуск. Ходить можно только в сопровождении охранника — все остальное воспрещается. Первые впечатления оправдывали эти грозные предупреждения. В канцелярии меня встретили приветливо, быстро выписали пропуск в нужный цех, однако на вахте пришлось ждать около часа: отсутствовал единственный вооруженный разводящий. Он явился с винтовкой на плечах — низкорослый, веселый паренек, говорящий на южном суржике: русские слова забавно переплетались с украинскими, и те и другие звучали по-степному певуче, но очень невнятно.

— Пошли! — приказал он, поправил винтовку, и повел меня в строгом соответствии с уставом: я — впереди, он — в шаге сбоку и на полшага позади.

Цех находился в конце завода. Его начальник, немолодой мужчина, принял мое командировочное удостоверение, прочитал пропуск и написал на нем, в какой час и какую минуту я появился.

— Когда прийти за товарищем? — спросил разводящий.

— Я отметил на пропуске: ровно через три часа, — ответил начальник цеха.

Паренек ушел, а мы стали штудировать новые требования «Пирометра» к качеству поставляемого стекла. Через полчаса все было рассмотрено и обговорено.

— Жутко сколько свободного времени осталось, — огорченно сказал начальник цеха. — Вы могли бы уже уйти, но без разводящего вас не выпустят, а он раньше своего времени не явится. Пойдемте, я покажу вам производство. Пока вчерне, завтра будете сами проверять, как варим ваше стекло.

Он показал мне плавильные печи, стан, где прокатывалось в листы уже сваренное стекло — внушительные комья пылающей жаром мягкой массы. На осмотр, вопросы и ответы ушел еще час.

— Что же мне теперь делать? — спросил я.

— Походите по цехам, — посоветовал он. — Вы увидите много интересного.

— А это не… — я постарался быть максимально выразительным.

— Ну, кто вас будет задерживать? — Он махнул рукой. — Но к назначенному часу обязательно придите ко мне — разводящий будет вас ждать.

Часа полтора я шлялся по заводу, заходя то в один, то в другой цех. Обстановка разнообразием не отличалась — и я задержался только в помещении, где варили «золотой рубин». Я уже знал, что красное это стекло содержит до двух процентов чистого золота — правда, в особой, коллоидной, форме. Но и здесь никто не поинтересовался, почему в сверхзасекреченном месте появился посторонний человек: раз ходит — значит, надо.

Мне скоро надоело блуждание по заводу, и я вернулся в крохотную конторку того цеха, где должно было вариться стекло для оптических светофильтров. Начальник был на печах, в комнате сидела только его секретарша — девчушка лет восемнадцати, не особо миловидная, зато веселая и словоохотливая. Мы с ней мило поболтали.

Потом я встревожился: назначенный час прошел, а стрелка все не было. Я хотел было в одиночку пойти на вахту, но секретарша не дала.

— Что вы! У нас очень строго! Вы должны ждать разводящего только там, где он вас оставил.

Разводящий явился, опоздав всего на час. Мы снова пошли по заводу: я — впереди и сбоку, он — позади. Он отлично нес свою сторожевую службу: на всякий случай крепко придерживал висевшую на плече винтовку и подозрительно наблюдал, не приглядываюсь ли я к запрещенным мне цехам. Я ухмылялся: я уже постиг всю строгость режима на секретном заводе.

Впоследствии я узнал, что подобная строгая режимная секретность довольно обычна и для других военных объектов. Ровно через тридцать лет мне пришлось посещать многие особо закрытые учреждения, и я убедился, что нравы охраны, несмотря на тысячи всяческих ужесточений, в основе своей меняются мало.

В атомном институте И.В. Курчатова мне не только выписывали отдельный пропуск в каждую лабораторию, но и сопровождали туда — правда, не стрелки, а сам заместитель начальника охранной службы Владимир Семенович Обычайко, полковник в штатском. Он сдавал меня «на руки», уславливался о времени возвращения и удалялся.

А я, если освобождался раньше, свободно гулял по прекрасному институтскому парку или заходил в другие лаборатории — у меня везде были знакомые.

Только раз этот «строгосвободный режим» дал трещину. Проводив меня к академику Кикоину, Обычайко не удалился, но сиднем просидел в приемной все три часа, пока мы с Исааком Константиновичем разговаривали. По-видимому, режимному полковнику был заказан вход в лабораторию. Но это исключение лишь подтверждало правило.

— Как жаль, что я не шпион, — говорил я тогда своим московским друзьям. — Столько разузнал бы интересного! А может, и бесценного.

Вторая изюмская неожиданность поджидала меня в гостинице. Я пошел в ресторан пообедать. В меню были шницель отбивной, гуляш с картошкой и рыба. Я попросил гуляш — блюдо было из тех, какие трудно испортить.

— Возьмите лучше шницель: сегодня день Марфы Тимофеевны, она его сама готовит, — посоветовала официантка (в Изюме их называли подавальницами).

— А что мне в вашей Марфе Тимофеевне? Было бы мясо свежим да хорошо отбитым — а кто его отбивал, мне все равно.

— А вы раньше попробуйте шницель Марфы Тимофеевны, а потом говорите, все ли вам равно, — улыбнулась подавальница.

Вспоминая теперь тот изюмский обед, я сомневаюсь, правильно ли я назвал ту незнакомую мне повариху — многие имена уже выпадают из памяти. Но блюдо, поданное мне, запомнил твердо и навсегда. На большой тарелке широкой лепешкой лежал шницель, его венчали зелень, крохотные соленые огурчики и листки обжаренной с двух сторон картошки. Он резался легче, чем хлеб, и в каждом его кусочке чувствовался свежий лимон.

— Ну, как вам понравился шницель? Вы довольны? — спросила подошедшая официантка.

— Я возмущен! — ответил я. — Тем, что заказал только один шницель. Я с голода не умираю, но ограничиться одним экземпляром — это преступление. Нельзя ли исправить мою ошибку?

— Сейчас побегу узнать, остались ли шницеля. Там было еще три, но их могли перехватить другие заказчики.

Когда она вернулась, я попросил рассказать, кто такая эта кудесница. Подавальница присела рядом и, с удовольствием наблюдая, как я расправляюсь с роскошным блюдом, стала говорить. История была грустной. Марфа Тимофеевна, нынче одинокая старушка, в молодости много лет служила поварихой у графини Браницкой и дослужилась до старшего повара. Во время революции графиня бежала в Польшу. Марфа Тимофеевна за своей хозяйкой не последовала, но всю жизнь ее преследовали несчастья. Муж погиб в германскую войну, сын — в гражданскую, а в Сибири, во время конфликта с Китаем, убили и единственного внука, последнего ее родственника на земле. Систематически работать она уже не может, все-таки около восьмидесяти, но три раза в неделю приходит в ресторан и готовит два десятка шницелей по старому своему рецепту.

— Могу засвидетельствовать: кухня у графини была на высоте, — одобрил я. — Ни в одном ресторане Москвы и Ленинграда мне не приходилось есть столь же вкусно.

— Браницкая была жуткой богачкой, — с уважением сказала подавальница. — И обожала хорошо поесть!

Думаю, графиня и впрямь была из богачек. Когда мы с Сашей отдыхали где-то около городка Бара, нам случилось проехаться в обширную дубраву, протянувшуюся через всю среднюю Украину до Закарпатья. И местные жители рассказывали, что значительная ее часть принадлежала Браницкой.

Я выяснил, в какие дни приходит «на шницеля» старая Марфа Тимофеевна, и предупредил подавальницу, что не пропущу ни одного из них и меньше чем на двух шницелях не помирюсь. Но я уехал из Изюма раньше, чем предполагал. Первая же плавка цветного стекла по новым техническим условиям удалась на славу. Больше мне нечего было делать в Изюме. В последний свой день я вышел вместе с секретаршей начальника цеха — мой уход совпал с окончанием смены. Нам оказалось по пути. Проходя мимо ресторана, я пригласил ее пообедать, пообещав, что угощу ее так, как и в Москве не угощают.

— А я и не знала, что здесь так вкусно готовят, — сказала она, энергично расправляясь со шницелем.