Однозначного ответа не было и на этот вопрос. Возможно, я отказался бы — наверняка бы отказался! А ведь суть семьи — не в чернильной записи, не в буквах, а в чем-то несравненно более важном и сложном. В делах, а не словах.

Мне казалось: я подводил итоги. Итак, ты злишься, что тебе не предупредили? Что с тобой не посоветовались, не испросили твоего согласия? Итак, ты пригрозил Фире разрывом из-за слов, пустых слов, фиолетовых букв на листке бумаги? А ведь разрыв уже не слово, а дело. Ты хочешь оправдать реальное зло выдуманным оскорблением?

Наверное, именно так, признался я себе. Но я скажу, как некогда Лютер: здесь я стою, я не могу иначе. С высшей, с философской вершины я вижу: неправ. Хорошо сказал великий Учитель: если тебя ударили по правой щеке, подставь левую. [169]Но это не по мне. При одной мысли, что меня ударят, я готов броситься на противника. Во мне нет нравственного совершенства. Завтра, если Фира не изменит записи, я с ней расстанусь. Навсегда.

С этой мыслью я уснул.

Утром к нам вторглась Женя Нестеровская, наша с Фирой свидетельница, которая вышла замуж за Исидора Гуровича, одного из моих соперников. Она родила ребенка и развелась с Гуровичем.

Их развод меня удивил. Он противоречил моему представлению о жизненных установлениях. Исидор был гораздо более порядочным, верным и заботливым мужем, чем я. Он был настоящим семьянином — за такого надо было держаться обеими руками. А Женя сама разорвала с ним — и так радовалась, была такой раскованной, словно вырвалась на волю из мрачного заточения, а не лишила своего ребенка отца и не потеряла истинную опору своей семьи.

— Фируся, я в Ленинграде! — возвестила она. — Сегодняшний день ты проводишь со мной.

— Ты примчалась вовремя, — ответила Фира. — Сегодня мне очень нужна твоя помощь.

Я ушел, когда Борис еще только поднимался — мне не хотелось с ним разговаривать. И после работы я домой тоже не торопился.

Был март, ночи стояли темные. Ни Фиры, ни Жени, ни Бориса дома не было. Я поужинал и пошел к себе. Я сидел на кровати и думал, что делать. Я чувствовал, что нового объяснения с Фирой не выдержу. Мне нужно было только взглянуть в ее паспорт — и действовать. Лучше всего было бы заранее уложить вещи и, не проронив ни одного слова, спокойно уйти. Но я еще ничего не знал — я не мог возиться с чемоданом.

Внезапно в комнату ворвалась разъяренная Женя.

— Сергей, иди посмотри, что ты наделал! — крикнула она.

Я опрометью выскочил во двор. У стены, опираясь на нее плечом, стояла Фира. Бок ее пальто был перепачкан — видимо, она упала. Женя что-то кричала — я ее не слушал. Фира прошептала:

— Помоги мне войти в квартиру, там увидишь — в паспорте… Я все выполнила.

— Что с тобой случилось? Что, говори же! — требовал я.

Вместо Фиры мне ответила Женя. Они нормально вышли из загса и зашли в кафе выпить чаю. И по городу шли нормально. А здесь, уже во дворе, Фире стало плохо. Начался такой сильный сердечный приступ, что она упала. Женя еле подняла ее, прислонила к стене и побежала за помощью.

— Сергей, ты чуть не убил ее! Разве можно так поступать со своей женой? Ты варвар, вот что я тебе скажу!

Я впал в такое неистовство, какого за собой и не подозревал. Я грубо тащил пошатывающуюся Фиру и бешено шептал ей на ухо:

— Отлично разыграно! Просто мастерское исполнение, поздравляю! Всю дорогу шла спокойно, а у дома — обморок. Чтобы я увидел, как тебе тяжко, и понял, как я жесток. Да и Борис проникся бы…

— Сережа, не надо! — взмолилась она.

— Очень, очень надо! — зло шипел я. — Теперь слушай меня внимательно и запоминай — на всю жизнь запоминай. Если у тебя снова случится демонстративный обморок — он будет последним в нашей общей жизни. Ограничивай свое актерское умение сценой, там тебе похлопают. Ты меня слышишь, Фира?

— Слышу, — прошептала она.

Я уже писал, что Кульбуш предложил мне командировку на Украину — на изюмский завод, и до Москвы мы ехали вместе. В столице Георгий Павлович сразу отправился в Наркомтяжпром, а я закомпостировал билет, указав однодневную остановку, — больше тогда не давали.

Я отправился к Саше, которого заранее предупредил о своем приезде. Они с Раей жили в недавно возведенной пятиэтажке недалеко от завода «Авиаприбор», поблизости от набережной Москвы-реки.

С Раей мы не встречались больше года, но особых перемен я не увидел. Кроме, пожалуй, одной: ее Сережа превратился в красивого трехлетнего мальчугана, умного и проказливого.

Зато Саша изменился сильно: с него спала заграничная солидность, он стал прежним — умным, насмешливым, тонким.

— Отлично, что завернул к нам, — сказал Саша, накрывая на стол (они, я это скоро узнал, разделили обязанности: она куховарила — он приносил продукты, накрывал стол и мыл посуду). — Я сегодня не пойду на службу, будем до ночи выяснять, что в мире и что с нами.

— Отменяется, Саша. Я только поздоровался и ухожу. Нужно встретиться со многими друзьями.

— Со многими друзьями — в смысле: с одной подругой, — спокойно поправил меня Саша. Он ни разу не видел Норы, но, естественно, о ней знал.

Я уточнил:

— Нужно-то как раз со многими, но встреча, ты прав, будет только одна. И, возможно, я вернусь очень поздно.

— Пусть это тебя не беспокоит. Постель будет готова, ужин — на столе, а дверь оставим незапертой.

— Ты не боишься воров?

— Видишь ли, я их не предупрежу, что сегодня дверь будет открытой.

Нора жила в театральном общежитии где-то на незнакомой мне далекой улице Шота Руставели (лет через двадцать она перестала числиться в отдаленных). Саша растолковал, каким трамваем ехать.

Я не сказал Норе, что приеду, и все во мне было напряжено: как она меня встретит? Вахтерша известила, что (в принципе) посторонних в женское общежитие не пускают, но она своим зорким взглядом безошибочно определила, что я человек достойный и не стану задерживаться позже допустимого.

Я поднялся на указанный этаж, постучал в указанную комнату — незнакомый женский голос приветливо прокричал:

— Можно, можно — входите!

Я открыл дверь. В комнате было три женщины. Нора стояла ко мне спиной. Ее соседки взглянули на меня с любопытством. Одна вежливо поинтересовалась:

— Вы к нам?

— К вам, — сказал я и вошел в комнату. Нора обернулась и кинулась ко мне.

— Ты! — воскликнула она. Она обняла меня, вжалась. — Ты, ты! — повторила она и замолчала — только прижималась все крепче. И у меня сорвалось дыхание. Мы стояли посреди комнаты, обхватив друг друга, и, наверное, целую минуту не могли выговорить ни слова. Потом она откинула голову, всмотрелась в мое лицо, словно сомневаясь, я ли это, и потянулась к моим губам. Целуясь, я смотрел на ее соседок. Сначала к двери тихо зашагала одна, потом и другая.

Прошло немало времени, прежде чем мы заговорили.

— Ты в Москве? Давно? — спросила она, как будто еще не вполне веря в мое появление.

— Давно. Скоро три часа.

— И не предупредил! Хоть бы телеграмму послал.

— Хотел, чтобы ты меня не ждала.

— Я все равно ждала — каждый день, каждый час. Боже мой, это ты, ты! Просто невероятно. — Она оглянулась. — А где соседки?

— Тихонько ушли, чтобы не мешать нам целоваться. Она мгновенно оценила предоставленную нам возможность.

— Садись сюда, это моя постель, у нас острый дефицит стульев, — сказала она, когда мы снова оторвались друг от друга. — И рассказывай, как у тебя в Ленинграде? И надолго ли ты в нашу первопрестольную?

Она сказала «нашу первопрестольную», словно была коренной москвичкой.

— О Ленинграде говорить нечего: живу — и только. Уезжаю утром.

— Боже мой, так скоро! А мне сегодня нужно на репетицию.

— Я поеду с тобой.

— Занятия в Камерном театре, тебя туда не пустят.

— Посижу на Тверском бульваре. Теперь поговорим о самом важном — о тебе. Как прошли экзамены? Как чувствуешь себя в театре? Как…