Мою двоюродную бабку уже предупредил о гостях аптекарь. Открыла им женщина — видимо, горничная, за которой увивались двое детей. Она пригласила их пройти наверх, где ждет синьора. На отполированной временем каменной лестнице было темно, но гостиная, та, что с окном в пол на парадный балкон, была залита светом.
— Это дети моей дочери, — объяснила хозяйка, — они на мне, пока родители на работе.
Мама потеряла дар речи. Папа, не выходя из роли, сказал, что его коллега из Института истории в Кальяри пишет дипломную работу о первой волне эмиграции с Сардинии в пятидесятые годы. Не могла бы синьора, если у ее семьи были наемные работники, назвать кого-либо, кто уехал на материк в это время, и рассказать что-нибудь о них.
Моя двоюродная бабка была красивой женщиной: черноволосая, стройная, одетая элегантно, хотя, похоже, никуда сейчас выходить не собиралась, с правильными чертами лица, мягкими волосами, собранными на затылке в пучок, и в сардских сережках, похожих на пуговицы. Горничная принесла на подносе кофе и сардские сладости; вместе с ней явились дети, которые тут же начали демонстрировать совки и ведерки, детские спасательные пояса, игрушечную лодку, объясняя, что на следующей неделе поедут на море.
— Pizzinnos malos, [37]— сказала им с ласковой улыбкой бабушка, — не приставайте к гостям, они приехали по делу.
— Только один из наших пастухов уехал в Милан, в пятьдесят первом, толковый парень, начал работать у нас еще мальчишкой. Другие уезжали позже, в шестидесятые. А тот вернулся все-таки, купил землю, овец.
— А сейчас он где? — в первый раз подала голос мама.
— Addolumeu, [38]— ответила моя двоюродная бабка, — бросился в колодец. Он привез с материка жену, детей у них не было, и она, даже не оплакав мужа, тут же после несчастья вернулась на север.
— И когда это случилось? — спросил папа срывающимся голосом.
— В пятьдесят четвертом. Я хорошо помню, потому что в том же году умерла моя сестра Лиа, наша младшая.
И она показала на сервант, где возле живых цветов стояла фотография девушки с мечтательными глазами.
— Наша поэтесса, — добавила она. И прочитала наизусть стихи:
Томно и тревожно просыпаться
с голубыми вспышками весны,
лучше спать стыдливо и скрываться
в бледных сумерках зимы.
Но тебе мое томленье непонятно,
несказанно, нежно, невозможно,
прячется оно в бесстыжих пятнах
желтой сладко пахнущей мимозы.
Листок со стихами, хранившийся в шкатулке. Кто знает, о ком думала бедная девочка.
До самого Кальяри мама не сказала ни слова. Наконец папа спросил:
— Думаешь, он покончил с жизнью из-за нее? А она писала в юности стихи — невероятно, правда?
Мама пожала плечами, как будто хотела сказать: «Какая разница» или «Откуда я знаю?»
19
Сегодня я приехала прибраться здесь, в доме на улице Манно, потому что, как только закончится ремонт, я выхожу замуж. Я рада, что рабочие обновляют фасад, ведь он уже стал сыпаться. Работы мы поручили архитектору, который еще и немножко поэт и с уважением относится к прошлому дома. Это его третье перерождение, сначала, в XIX веке, он был строже: два балкона на каждом этаже с поручнями из кованого железа, высоченные окна с двумя створками внизу и тремя поверху, входная дверь под аркой, украшенной лепниной; на крыше уже тогда располагалась терраса, и с улицы Манно виден был только внушительный карниз. Уже десять лет он пустует, мы не продали его и не сдавали, потому что очень его любим, а кроме любви нас больше ничего не волнует. Но нельзя сказать, что он стоит совсем пустой. Даже наоборот. Мой отец, когда возвращается в Кальяри после гастролей, приходит сюда играть на своем старом фортепиано, подаренном когда-то синьоринами Долореттой и Фанни.
Он так поступал, еще когда бабушка была жива: дома репетировала мама, и родителям приходилось следовать расписанию и играть по очереди. Поэтому папа брал ноты и приходил сюда, бабушка тут же принималась стряпать папины любимые блюда, но когда все было готово, мы стучали к нему в комнату и слышали один и тот же ответ: «Спасибо, потом, потом. Вы садитесь». Но я не помню, чтобы он когда-нибудь садился с нами за стол. Он выходил из комнаты только в туалет, и если там было занято — я, например, как всегда, долго копалась — бурчал, что пришел сюда заниматься, а тут никаких условий. Когда у него, наконец, подводило живот в какой-нибудь неурочный час, он шел на кухню, где бабушка обыкновенно оставляла ему накрытую салфеткой тарелку и кастрюлю воды на огне, чтобы быстро разогреть еду на водяной бане. Он ел в одиночестве, барабаня пальцами по столу, будто отбивал ритм в сольфеджио, и если мы вдруг появлялись на кухне и о чем-то его спрашивали, отвечал односложно, желая лишь отделаться и чтобы его оставили в покое. Мы как будто жили в концертном зале — и это было прекрасно, хотя не каждому придется по душе обедать, спать, ходить в туалет, делать уроки и смотреть телевизор, выключив звук, под музыку Дебюсси, Равеля, Моцарта, Бетховена, Баха и прочих. Конечно, нам с бабушкой было проще без папы, но его приезды в детстве мне очень нравились, и я обязательно по этому случаю сочиняла рассказ, стихотворение или сказку.
Не пустовал этот дом и потому, что мы приходим сюда с моим женихом: мне кажется, что в нем осталось что-то от бабушки, и если мы занимаемся любовью на улице Манно, в этом волшебном доме, где слышны только звуки порта и крики чаек — значит, мы будем любить друг друга всегда. Ведь на самом деле в любви, так я думаю, надо доверять волшебству, потому что нет смысла пытаться высчитать формулу, по которой все обязательно получится; тут нет правил и заповедей.
Вместо того чтобы наводить порядок или читать новости о ситуации в Ираке, который американцы то ли освобождают, то ли оккупируют, я села и стала писать в блокнот, который повсюду ношу с собой, о бабушке, об ее Ветеране, его отце, его жене, его дочке, о дедушке, о моих родителях, о соседках с улицы Сулис, о двоюродных бабках по материнской и отцовской линиям, о бабушке Лии, о синьоринах Долоретте и Фанни, о музыке, о Кальяри, о Генуе, о Милане и о Гавои.
Теперь, накануне моей свадьбы, терраса снова стала садом, как во времена бабушки. Виноград и плющ вьются по стене, расставлены горшки с красной, фиолетовой и белой геранью, кусты роз, пышные желтые шапки дрока, жимолость, фрезии, далии и ароматный жасмин. Рабочие сделали гидроизоляцию, и куски штукатурки больше не летят нам на голову с влажного потолка. Они побелили комнаты, конечно, не тронув бабушкиных орнаментов на стенах.
Вот так мне в руки попала знаменитая тетрадка с красным корешком и вложенным пожелтевшим письмом Ветерана. Я не сама ее нашла. Мне ее дали рабочие. В гостиной облицовка стены пришла в негодность. Ничего, подумала я, оштукатурим это место и заставим мебелью. Но оказалось, что бабушка спрятала здесь тетрадку, письмо Ветерана и замуровала свой тайник, но штукатурка со временем осыпалась.
20
«Дорогая синьора, — начинается письмо Ветерана, — я польщен и немного, наверное, смущен тем, что вы сочинили и написали обо мне. Вы просите оценить ваш рассказ с литературной точки зрения и извиняетесь за выдуманные вами любовные сцены и особенно за описания реальных событий моей жизни. Говорите, что вам кажется, будто совершили что-то вроде кражи. Нет, мой дорогой друг, писать такое о человеке — подарок. Не беспокойтесь о моем мнении, я прочитал о любви, которую вы приписали нам с вами, был растроган и — простите мою наглость — почти пожалел, что любви этой между нами не было на самом деле. Хотя мы столько говорили, столько времени провели вместе, порой даже смеялись, хотя помните, как мы оба были печальны тогда на водах? У вас никак не рождались дети, у меня — война, костыли, подозрения. В нас обоих засели камни. Вы говорите, что снова забеременели сразу по возвращении с вод, у вас снова появилась надежда. Я от всего сердца поздравляю вас и мне приятно думать, что я помог избавиться от ваших камней и что благодаря нашей дружбе к вам вернулось здоровье и возможность завести детей. Вы тоже мне помогли, мои отношения с женой и дочерью налаживаются, я и думать забыл о немце. И еще кое-что я хотел вам сказать. Вы, наверное, станете смеяться, прочитав это, и все-таки — я уже не такой неряха, каким был несколько месяцев назад на водах. Больше никаких сандалий и шерстяных носков, никаких маек и мятых штанов. Вы описали меня в накрахмаленной белой рубашке, в начищенных до блеска туфлях — и таким я себе понравился. Когда-то я таким и был. Знаете, как следят за этим на флоте.
Но вернемся к вашему рассказу. Не бросайте сочинять. Вы не сумасшедшая. Не верьте никому, кто скажет вам эту жестокую и несправедливую чепуху. Пишите».
