На диване… снова! Я опять буду чужой, как у Вираго.

Должно быть, славный комиссар заметил мой взгляд, но не думаю, что он так быстро отказался только из-за этого. Скорее всего, ему не понравилась сама женщина.

– Знаете, мадам, если у вас пока нет кровати, то у меня на примете есть еще два человека, которые тоже хотят взять девочку; это учительницы, так что за ней будут и присматривать, и воспитывать…

– О, хорошо, если так, то я согласна. Значит, у меня вы сможете пристроить другого ребенка.

Мы вернулись в комиссариат, добрый полицейский объяснил, что меня возьмут к себе «две славные женщины, католички, которые будут меня воспитывать», а сейчас он пойдет сообщит им – и уже сегодня ночью я буду спать в кровати.

Я ждала в его кабинете, в руках у меня был мой мешок, который я не хотела оставлять. Со мной все еще были нож, компас, звезды и маленький зеленый Будда на шее. Единственное, что мне принадлежало.

И тут я увидела дедушку!

Я бросилась к нему! Это был самый лучший подарок, он пришел, я могу уйти с ним, он расскажет мне, где мои родители, и я никуда его не отпущу! Дедушка узнал обо мне в мэрии от старых коллег, он уже давно искал меня, и как только ему сообщили, что полиция поймала банду, в которой была маленькая светловолосая девочка, он тут же пришел посмотреть. Он уже не в первый раз приходил сюда и искал меня среди ребят, подобранных на улице. Таких было больше, чем можно себе представить. Много раз он уходил ни с чем, но на этот раз дедушка нашел меня. И назвал мое имя, то самое, что я так ненавидела: Моник Валь. В полиции установили мою личность, нашли фальшивый документ с датой и местом рождения: 12 мая 1937 года, Брюссель. Но больше дедушка ничего не сказал комиссару, кроме того что у меня нет родителей.

– А где папа и мама?

– Никто этого не знает. Цыпленочек, ты должна смириться.

– Значит, я пойду с тобой? Мы же уйдем?

– Как бы я этого хотел, цыпленочек. Но комиссар сказал, что я слишком старый, а он уже нашел двух хороших женщин, которые позаботятся о тебе, научат всему, чтобы ты пошла в школу…

– А ты будешь приходить ко мне?

– Если мне разрешат, я приду…

– А Марта?

– Ее больше нет с нами, цыпленочек. Она заболела и умерла.

А я так мечтала о том, что Марта заплетет мне косы, приласкает меня, вымоет в тазу и сошьет красивую одежду. Я была скорее разочарована, чем опечалена. Я видела уже столько смертей, что теперь не знала, как реагировать. Я не представляла дедушку без Марты. И все равно не могла понять, почему мне нельзя жить с ним. Он постарел и выглядел очень усталым. Это был все тот же дедушка, но уже без прежней силы и задора.

– И где же ты все это время была? У тебя такой вид, будто тебе изрядно досталось.

– Я должна столько тебе”рассказать, дедушка! Знаешь, я ушла так далеко, очень далеко. Я была на востоке…

– Потом. Ты мне потом обо всем расскажешь. Как же ты глупо поступила, малышка!

Потом, опять потом. Я ненавидела это слово.

Со мной все еще был мой компас, и я хотела рассказать дедушке о том, как он мне помог. Но дедушка не любил нежности, несколько лет спустя я поняла, что таков был его характер. Он очень мало говорил о Марте, а когда я спросила, от чего она умерла, он ответил:

– Ей пришлось лечь в больницу, она кашляла кровью.

Никаких подробностей. Он никого не жалел открыто, даже себя, и не хотел ворошить воспоминаний. Спустя многие годы, когда мы все-таки смогли жить вместе, он целыми днями сидел в кресле у окна, смотрел в пустоту и курил трубку. Когда наступало время обеда, он молча ел. А когда я хотела поговорить, он отвечал: «В доме моих родителей у папы была фуражка, и когда кто-то за едой начинал болтать, он брал фуражку и хлопал по столу: кушать надо молча».

И он молча ел. Но для меня глубокое молчание старости было внове.

Я никогда не слышала, чтобы он говорил о своем сыне. Он уважал горе Марты, но все да хотел сделать так, чтобы она забылась. И со мной поступал так же:

– Не переживай, цыпленочек, двигайся вперед, смотри в будущее, все будет хорошо, ты будешь учиться… А прошлое нужно оставить в прошлом.

– Дедушка! Дедушка, подожди! Посмотри! Я сохранила его! Компас, он все еще у меня!

– Ничего себе! Эта штуковина все еще у тебя… Будто бы эта вещичка, блестящая оттого, что

я столько лет, столько километров несла ее во рту, не имела никакого значения.

– Ты придешь меня повидать?

– Да… да…

Но он пришел не скоро. Женщины, к которым меня пристроили, не любили дедушку и боялись его «вредного влияния». Дедушка был кем-то вроде анархиста, он не ходил в церковь и смеялся над священниками; мои опекунши считали, что в свете обучения, которое мне предстояло, я не должна с ним общаться. Дикого ребенка надо выдрессировать и вернуть в общество.

Леонтин и Сибил привели меня в свой опрятный, безукоризненно чистый домик; они были очень добры ко мне, но относились с явной настороженностью. Сразу посмотрели на мешок и на шею.

– Что у тебя там?

– Печенье.

– А это что?

– Это мой маленький Бог.

– О, нет, нет, нет. Так нельзя!

И они забрали зеленого Будду. Есть только разрешенный Бог, то есть их. Но за мешок я цеплялась изо всех сил, так как не хотела, чтобы у меня и его забрали.

– Это отвратительно, посмотри, какой он грязный, мы его почистим.

– Хорошо, но не сегодня.

– Ладно… мы его потом отмоем.

Грязный мешок волновал их меньше, чем маленький Будда. Значит, у меня было время на то, чтобы перепрятать ножи, компас и звезды.

На следующий день мешок был выстиран и совершенно потерял форму. Он висел на моем стуле, истрепавшийся за время путешествия и совсем пустой. Теперь он годился для того, чтобы я носила в нем тетрадки.

Я перепрятывала сокровища каждый день. На высокой кровати лежало одеяло и два матраса, между которыми я могла устроить тайник.

В моем распоряжении был маленький туалет на втором этаже, окно, выходившее в крошечный садик, и шкаф, нижний ящик которого предназначался под мои вещи. Леонтин и Сибил выдали мне кофточки, юбку, вязаную куртку, свитер, трусики, ночную рубашку в цветочек, с длинными рукавами и нелепым воротником. На то; чтобы сделать все это, ушел не один вечер.

А вот с обувью для меня были серьезные проблемы. Они с интересом осмотрели мои ноги, но никак не могли понять, что же с ними такое.

– Господи! Что же это такое? Ты не больна? Должно быть, она чем-то болела… Что с тобой случилось?

– Я очень долго шла.

– Нет, нет… это какая-то болезнь! Возможно, они говорили, что это полиомиелит,

но я не уверена, потому что тогда это слово было слишком сложным для меня. Значит, искривление было следствием болезни, а так как ноги у меня все время болели, то сначала я получила пару сандалий моего размера, но они были слишком тесными для моих пальцев. Раньше я постоянно поджимала их, чтобы было не так больно, поэтому со временем они совсем деформировались. Иногда у меня получалось вытягивать пальцы так, что они выпрямлялись, но как только я начинала ходить босиком, они снова искривлялись. А кожа на подошве была жесткой, как подметка!

Две мадемуазель не знали, что делать с ногами сиротки, поэтому им пришлось заказывать ботинки.

Спустя годы я перенесла операцию. Помимо других пыток, мне пришлось носить металлические скобы на большом пальце – он отклонился от остальных так, будто у меня было шесть пальцев. Раньше это помогало мне карабкаться и цепляться, но в обычной жизни…

Когда я выросла, я стала носить обувь на высоком каблуке, чтобы пальцы распрямлялись. Это в обмен на дьявольские муки, которые я испытывала раньше, когда снимала обувь. Вытянутые сухожилия возвращались на место. Но в доме Леонтин и Сибил не могло быть и речи о каблуках, я носила плоские сандалии и ступала тяжело и неповоротливо, будто заводная кукла.

В первый вечер, когда они хотели уложить меня в кровать, меня охватила жуткая паника, причины которой они понять не могли. Они накрыли меня одеялом.