Не имело смысла идти за этой женщиной. Я находилась на «сапоге», теперь мне нужно лишь подниматься, подниматься, идти на север, чтобы найти маму.

Земля была топкая, на каждом шагу я проваливалась в грязь и в конце концов решила идти босиком, пока не достигла твердой каменистой почвы.

Позже у моего мужа возникла идея восстановить мой маршрут по карте. Мы вышли из небольшого порта на югославском берегу, возможно рядом с Дубровником (Рагуза), а достаточно большое болото, по которому мне потом пришлось идти, скорее всего, располагалось вверху Комаччио в провинции Феррари.

Все стрелки и линии, которые муж чертил на карте Европы, казались мне бессмысленными. Стрелка – это не безжизненная гора и не болото, полное комаров. Я спрашивала себя: можно ли жестокие сюжеты, которые хранятся в моей голове, однажды выразить как-нибудь по-другому, а не в болезненных воспоминаниях? Мне до сих пор очень сложно говорить о событиях тех дней.

Меня всегда вели запахи. Думаю, что у меня сильно обострилось чувство обоняния, которым люди практически не пользуются. Когда я была ребенком, каждую пройденную страну я упрощенно запоминала как запах. Германия воняла ненавистью, Польша – смертью, Украина пахла волками, от Югославии в памяти остался запах сухого камня. А в Италии повсюду был запах грязи и дождя. Когда я выбралась из болот, то очень быстро нашла дорогу. Еще одну дорогу. Теперь идти было легко, я почти отдыхала. И еду добывать стало гораздо проще, по сравнению с последними годами. Немецкие машины недолго колесили по дорогам Италии. Лишь в некоторых деревнях видны были следы бомбардировки. Но я никогда не видела столько детей и пряталась все меньше и меньше, по поведению ребят было видно: они не боятся, что их схватят. Благодаря им я чувствовала себя не такой заметной: они тоже были бедными, плохо одетыми воришками. Через несколько дней я со- всем осмелела и больше не боялась мыть ноги в фонтанах и воровать фрукты в садах. Мне нужно было только терпеливо дождаться, когда какая-нибудь женщина развесит белье на просушку – и я обеспечивала себя новыми штанами или рубашкой. Таким образом, я стала совсем похожей на всех этих уверенных нищих. Как только ко мне кто-нибудь приближался, моим первым порывом было убежать. Я довольно быстро восстановила силы, мой мешок редко бывал пустым, в основном я набивала его овощами и фруктами, а еще сыром.

Снова изобилие. «Сапог», о котором рассказывал дедушка, в моем воображении принял совсем другую форму. Здесь люди тоже были?бедными, но хлева уютными, фрукты вкусными, а украсть что-нибудь не составляло труда. А еще, конечно, транспорт: ребята забирались на задок телеги, а хозяин совсем не беспокоился по этому поводу. Даже я отважилась прокатиться несколько раз.

И вдруг в какой-то деревне – незнакомая форма. Смеющиеся солдаты, которые разговаривают с людьми и раздают конфеты детям! Американцы! Счастливые ребятишки кричат и без зазрения совести носятся вокруг них. Значит, это американцы? Люди, которые раздают конфеты? Улыбающиеся солдаты? Дедушка говорил, что американцы ничего не делают, чтобы помочь нам изгнать немцев, и вот они здесь!

Солдаты находились в ангаре, они раздавали женщинам и детям свертки, коробки, сигареты и плитки шоколада, забытый вкус которого я с неожиданной четкостью ощутила во рту.

Как только я увидела кусок шоколада в руке ребенка, то отбросила осторожность и тоже протянула руку.

Шоколад! Мне не часто приходилось есть его в Бельгии, но я считала шоколад волшебным лакомством, этот же просто вскружил мне голову. Я до сих пор осталась его большой поклонницей, могу за минуту расправиться с целой плиткой. Не желая того, я оказалась на коленях солдата, большого улыбающегося мужчины, который открывал коробку со странным мясом. Потом он крикнул окружающим (я запомнила, как звучало это слово): «Манкимит». Он настаивал на том, чтобы я попробовала. Оно было мягким, на вкус не очень похожим на то, что я ела раньше, но моему желудку понравилось. Monkey meat (англ. мясо обезьяны. – Примеч. пер.)… когда мне позже объяснили, что обезьянье мясо на самом деле было сделано из консервированной говядины, мне это показалось совсем странным. Я вижу, как сижу на коленях у этого огромного пехотинца, как и другие дети, без разбору запихиваю в рот шоколад, мясо, сухое печенье, а солдат смеется и выглядит таким счастливым из-за того, что накормил нас.

Немцев здесь больше не было, я могла идти вперед без опаски через местами разоренную, но свободную страну, и эта свобода – без немцев – до сих пор ассоциируется у меня со вкусом шоколада и Манкимита. Остаток дороги через Италию не был усыпан шоколадками. Я снова начала красть, теперь на рынках, хотя там редко попадались продукты. Потом я стала попрошайничать, как другие дети. Сначала я поверила, что в этой стране царит изобилие, но чем дальше я забиралась на север, тем более изголодавшимися выглядели люди и меньше продуктов лежало на прилавках. Торговцы относились к детям подозрительно. Мне хотелось хлеба, но его невозможно было найти. Мяса я тоже нигде не видела.

Как-то раз я раздобыла сандалии моего размера. Они не совсем плотно сидели на ноге, поэтому я не могла бегать, а мне приходилось удирать после каждой (удачной или нет) попытки украсть что-нибудь.

Я растерялась, когда услышала французскую речь. Крестьянин на старой телеге собирался обогнать меня на узкой горной дороге.

– Ты куда идешь, девочка? А, малышка?

Я уже несколько лет не разговаривала с людьми, только с собой, с животными и деревьями, иногда с небом и со смертью. В целом, я была немой. Чтобы ответить этому мужчине, мне пришлось сначала сложить слова в голове. Должно быть, он подумал, что я заикаюсь или он имеет дело с дурочкой.

– Я… иду к родителям.

– А где же твои родители?

– На севере.

– Тогда забирайся!

Удивительно, но я не испытывала трудностей с пониманием языка, а вот говорить самой было тяжело. Каждый раз мне требовалось время, чтобы сформулировать ответ, и я даже не думала о том, чтобы пользоваться длинными фразами. Но меня это не сильно волновало, общение словами больше не было моей сильной стороной – и все. Это не мешало мне думать, просчитывать варианты, как двигаться быстрее. Я не осознавала, кем стала за четыре года скитаний. Дикий исхудалый ребенок, чье лицо и тело покрыто шрамами. Я не думала, что пугаю людей. Мне казалось, что я выросла.

Волосы, обрезанные ножом, я прятала под шапкой. Последняя куртка, которую мне удалось украсть, была слишком длинной, поношенные штаны – грязными, но в Италии я видела детей еще более оборванных, чем я. Этот славный мужчина позволил мне проделать остаток пути в его телеге. Вдоль земляной дороги тянулись поля, фермы, а вдалеке я видела небольшие долины и рощи. В другой раз мне опять удалось проехаться на телеге, а когда мы добрались до фермы, мне дали краюху хлеба.

Но мой язык был слишком ограничен. Когда люди спрашивали меня, куда я иду, что так поздно делаю на дороге, мне было трудно ответить, и я боялась что-нибудь объяснять. Я снова замкнулась. Я знаками говорила им «до свидания» – и все, я даже не спрашивала, где нахожусь, потому что успела отвыкнуть от этого. Я шла, думала о маме, спешила добраться до знакомой страны, чтобы отыскать маму там, в Бельгии. Для меня все было просто: папа и мама, как и я, должны вернуться с востока. Я увидела американцев и подумала, что война окончена. Но все было совсем не так.

Я помню одну дорогу, на которой заблудилась. Там был перекресток, и, вместо того чтобы повернуть налево, как я делала в подобных местах, я пошла направо, думая, что это направление верное. И в конце концов я оказалась перед большими воротами (я даже подумала, что они ведут в замок). На самом деле это был монастырь. Здесь дорога кончалась.

Вокруг – туман, я шла довольно долго и не хотела поворачивать назад. Я злилась оттого, что потеряла столько времени, я хотела двигаться вперед как можно быстрее, а в результате оказалась в тупике. Я решила постучать. Мне открыла монахиня.