Я вижу колодец, ведро, прикрепленное к вороту. Больше ничего. Я совершаю обходной маневр, оказываюсь позади хижины. Я ищу что-нибудь тяжелое, чем можно причинить ему боль. Куча деревянных брусков, инструменты, я натыкаюсь на что-то вроде лома. Очень тяжелый и очень крепкий. Я выбрала его, потому что на самом деле собиралась убить того мужчину, заставить его страдать, хотела, чтобы он разлетелся на кусочки.

Если бы там были вилы, кирка или лопата, я бы взяла их. Но у меня только железный лом, и я тихо крадусь вдоль хижины. Мужчина сидит впереди, рядом с дверью, а моя волчица висит с левой стороны. Я знаю, что плачу, но ни один звук не вырывается из моего горла. Я на самом деле плачу, слезы текут от ярости. Думаю, что в тот момент я действительно была на грани безумия, но мой ум был достаточно ясен, чтобы принять решение, куда бить: мужчина может побежать за мной, несмотря на атаку, – значит, надо бить по ногам. Я сказала себе: «Ты сломаешь ему ноги!»

И вот я появляюсь перед ним и с невероятной силой бью по ногам один раз – он взвывает от боли – и получает второй удар. Он бросается на меня, но падает.

Не знаю, действительно ли я сломала ему ноги, но я очень этого хотела. Мужчина пополз к своему ружью, но я добралась до оружия раньше и побежала к колодцу, чтобы сбросить его туда, потом увидела ведро, подвешенное на веревке, и тоже скинула его вниз. Не знаю, сказала ли я это или только подумала:

– Ты сдохнешь от жажды! Там есть вода, но ты не сможешь до нее добраться. Никто не придет к тебе на помощь.

Я видела, как он полз, стонал и проклинал меня, потому что я была сильнее, а он лежал на земле! Не знаю, откуда у меня взялись силы, чтобы совершить все то, что я сделала потом. Ненависть была такой же сильной, как и чувство всемогущества, которое охватило меня.

Я сняла с крюка добычу человека и взвалила волчицу себе на плечи. Да, это была очень тяжелая ноша, у меня подгибались ноги, но ярость укрепила мою волю. Я смогла идти, и я дошла до леса. Смесь огромного горя и желания отомстить сделали меня почти сверхъестественно сильной. Как будто я сказала себе: «Хватит! У меня все отняли, у меня забрали даже мою волчицу – единственное существо, которое любило меня и защищало с тех пор, как пропала моя мама».

Так человек стал для меня по-настоящему универсальным врагом. Не только немец, не только фриц – любой человек. Моя философия сложилась. Человек – трус, потому что он убивает из ружья. Он – лжец, потому что его словам нельзя верить. Человек приручает, а потом бросает. А животное дерется зубами, не может лгать и никогда не предает.

Я скребла землю руками, ножом, но так и не смогла вырыть достаточно большую яму. Потом положила туда волчицу и в последний раз заснула рядом с ней, зарывшись в ее мех. Ночь была ужасной: больше не чувствовать, как движется ее тело, как она дышит, – это было невыносимо. Я много плакала и горевала, что эта смерть обошла меня. Мама Рита была моим спасением, все смешалось, земля на моих руках, слезы. Я укрыла тело волчицы, как в могиле. Мне было больно покидать ее. Я крутилась рядом и никак не могла уйти от этого места.

И я поняла, что она делала то же самое после первого выстрела. Этот охотник или другой застрелил самца, и она это знала. Кажется, я провела три дня на этой могиле, оплакивая маму Риту, большого черного волка и себя. Я не могла ее бросить. У меня нет слов, чтобы выразить, насколько одинокой я чувствовала себя в тот момент. Одна и не такая, как все. Я чувствовала себя животным, мне было нечего делать среди людей. Я была как щенок, покинутый малыш, мать которого убили.

Со мной навсегда остался образ этого великолепного животного, подвешенного на крюк. Спустя годы я сказала себе: то, что люди делают с животными, они делают и друг с другом, и это уже было – человека также подвешивали на крюк. Человек – проклятый хищник. Он ничего не понимает и разрушает прекрасный мир из зависти. Он уничтожает животных, потому что не может бежать так же быстро, у него нет их чутья, их слуха. Он завидует деревьям, большим и красивым. Человек бесцветен. Все пороки сопровождают его. Неужели я тоже очеловечусь? Это невозможно, я так и не смогла излечиться от этого.

В тот момент я ничего не боялась, ослепленная ненавистью, яростью и жаждой мести, я даже не спрашивала себя: есть ли поблизости кто-то еще, могут ли сюда прийти люди? Потом пришла грусть. Мысль о смерти единственного существа, к которому я была привязана, ставшего мне второй матерью, до сих пор причиняет мне боль. Когда я решила отправиться в путь, я сказала ей на прощанье:

– Я отомстила за тебя, мама Рита, я отомстила за тебя, ты знаешь. Я никогда тебя не забуду.

К тому времени я стала гораздо сильнее, гораздо решительнее. Ненависть подарила мне крылья.

Гнев помогал мне идти, я больше не чувствовала боли в спине. На протяжении нескольких дней злость толкала меня вперед. Я была убеждена в том, что смогу уничтожить любое препятствие на своем пути. Это была иллюзия – единственный доступный мне способ заглушить страдание.

Несомненно, это был также и траур по моей маме, который мне не пришлось носить. На всю оставшуюся жизнь он окутал меня яростью, направленной против людей, против их надругательства над природой и войн. В некоторой степени я тоже умерла. Маленькая девочка, которая шла вперед, совсем отвернулась от людей. Я питалась внутренностями мертвой лошади, спала под грудой опилок и стружек, забиралась в покинутые берлоги, грызла все, что могла найти, пила дождевую воду и научилась стоять с подветренной стороны, чтобы не обнаружить свое присутствие.

На моем пути оказалась железная дорога, которая, судя по компасу, вела на восток, и я пошла по ней, все время будучи настороже. Порой воровала в полях и внимательно следила за стаями ворон, чтобы найти падаль. Я питалась ею довольно долго. Прежде мне случалось утолять голод и не такими способами.

Я была покрыта язвами, кожа потрескалась. Ноги мои больше не были ногами, я шла, загнув пальцы к подошве, мне приходилось обкусывать ногти, чтобы они не вошли в плоть. Я шла, чтобы идти и чтобы выжить, как бесконечно одинокий зверь. Иногда я обращалась к смерти; в моих кошмарах она выглядела как дама в черном, которая когда-то пришла за мной. Я проклинала смерть за то, что она забрала мою маму-волка и оставила меня одну на целом свете. Я стала волком, я бежала на восток уже без особой надежды.

Мне пришлось отойти от железной дороги. Я услышала голоса и выбрала путь, который уведет меня как можно дальше от них. Меня почуяла собака, она побежала за мной – видимо, я пахла волком.

Пес останавливается перед зарослями кустов, зарывается в них носом, виляет хвостом, потом выбирается оттуда и снова залезает. Я думаю о звере, попавшем в ловушку, о возможной пище и забираюсь в кусты дальше собаки. Раздвигаю листья. Человеческое тело, мужчина лежит пластом, спина голая, на ней вырезана звезда. Ужасно. Собака облизывает его, тычется мордой в голову. Я отодвигаю ветки, пытаюсь перевернуть его лицом ко мне, он худой, вряд ли тяжелее меня. Мне удается положить его на бок, и я различаю на его груди еще один рисунок, покрытый запекшейся кровью, очевидно сделанный ножом, как вырезают на коре деревьев. Это свастика.

Пока я шла по Польше, мне уже случалось натыкаться на трупы солдат. Они не произвели на меня впечатления. С тех пор как умерла моя волчица, люди ничего для меня не значили. Я задерживалась только для того, чтобы выяснить, есть ли на погибшем что-нибудь полезное для меня. Иногда я забирала обувь, но моего размера никогда не было, поэтому я быстро выбрасывала ее. всегда брала ножи, их у меня уже было много, но одежду не трогала, ее запах внушал мне отвращение. Иногда меня привлекали блестящие вещи: медные пуговицы, часы или кольца. Они становились моими маленькими сокровищами, я играла с ними, как раньше играла с камешками, и быстро теряла. А вид этого тела пугает меня (звезда Давида, свастика, вырезанная на коже) – я не осмеливаюсь трогать его. Эти страшные кровавые отметины. Когда уже собираюсь уходить, слышу стон: мужчина еще жив.