– Снимите его! Не хочу! Оно воняет смертью.
Я забилась в угол кровати, изо всех сил отталкивая потертое бесцветное одеяло, оно на самом деле пахло смертью – этот запах я могла узнать из тысячи. В одеяле прежде был труп.
– Оно пахнет смертью!
– Да нет же! Леонтин, откуда у нас это одеяло?
– Из дома престарелых, но его стирали… Стиранное или нет – оно воняло смертью, и они
были вынуждены достать одеяло из своего личного шкафа. Мне объяснили, как надо чистить зубы с белым порошком, показали туалет на первом этаже, что не мешало мне выбираться в сад через окно и там справлять нужду.
Как бы то ни было, я злилась да них за то, что они отняли у меня маленького Будду, подаренного Бараном. Он отлично подходил мне как Бог. Я не говорила Леонтин и Сибил о том, насколько отличаюсь от них, пока они не начали заставлять меня молиться и ходить в церковь.
– Но я еврейка!
– Нет же. Тебя зовут Моник…
– Мишке! Меня зовут Мишке!
Я ничего не могла поделать. Они судили обо мне, как о сироте, по документам, полученным в мэрии, к тому же я была светленькой и в их глазах могла быть только бельгийкой и католичкой.
Во время обучения я часто плакала от тоски по маме. Маленький Будда умер, пропал. Эти женщины хотели меня отмыть, воспитать, приучить к дисциплине, уничтожить мою волчью шкуру. Я не понимала их ограниченного мира, и мне ужасно не хватало родителей. Мне нечего было делать в маленьком саду с двумя чопорными яблонями и клочком травы. Я задыхалась – у меня украли свободу. На ночь меня запирали в спальне, чтобы я не могла таскать варенье из кухонного шкафа и не писала в саду. Я хорошо питалась, меня кормили вкусным хлебом, теплым молоком, мясом – зачем же воровать варенье? Мне еще многое предстояло понять.
Эти незамужние учительницы хотели лишь одного – помочь мне, но мы были слишком далеки друг от друга.
Официально мне было десять лет, на самом деле – на три года больше. Тем не менее мой уровень развития был, как у восьмилетнего ребенка. Я читала, запинаясь, по слогам, писала с трудом, считала по пальцам и знала лишь кое-что из географии, да и то, о чем в школе не рассказывали. Но обучалась я довольно быстро. Опекунши заставляли меня каждый день заниматься за огромным столом в комнате рядом с моей спальней. Я никогда не видела таких больших столов. Леонтин занималась, Сибил занималась, и я занималась. Они проверяли письменные работы, а я изо всех сил старалась выводить нормальные буквы, а потом слова. Мы очень быстро переходили от одного предмета к другому. Читать, писать, считать, рассказывать наизусть небольшие басни. Обучение заключалось в следующем: они читали мне сказки, потом я читала их самостоятельно, а затем переписывала слово в слово. Я схватывала все на лету, память у меня была отличная, поэтому прогресс был на лицо. И только с привыканием к обществу были проблемы. Я была грубой, импульсивной, иногда жестокой и никого не слушалась. Когда мне прочитали сказку про Красную Шапочку, я впала в ярость, швырнула книгу через всю комнату и обозвала Сибил и Леонтин сумасшедшими!
– Ты почему себя так ведешь?
– Потому что это чушь, на самом деле все не так!
– А как?
– Волк, который ест детей, – такого быть не может! Это неправда!
– Но это же сказка!
– Мне плевать, я не хочу ее читать, это все неправда!
– Хорошо, успокойся, попробуем что-нибудь другое.
Я прочитала сказку «Мальчик-с-пальчик», «Синюю птицу», которая мне очень понравилась, и «Спящую красавицу»… я знала их наизусть. Потом мне дали маленький словарь.
– Когда выучишь его, станешь очень умной.
Я его очень любила. Я переходила от слова к слову, размышляла над значением, задавала сотни вопросов. У меня по-прежнему были огромные трудности с составлением предложений. Я долгое время использовала разговорный язык, мой словарный запас был слишком мал, а Сибил и Леонтин пообещали мне, что я пойду в школу, то есть выйду из дому, как только догоню других детей… и я заглатывала знания. Я спешила научиться писать. Я думала: если не запишу что-то, то обязательно забуду. А я не хотела забывать. Тот несчастный умирающий человек – Марек – сказал мне: «Не забыть»…
Эти женщины не спрашивали меня о прошлом. Я не должна быть еврейкой, мои родители умерли, и они не хотели знать, как это случилось. Леонтин и Сибил были «обручены с Богом» – так они объяснили мне свое безбрачие. Бог приходил к ним без конца, во время завтрака, полдника и ужина, мне такой муж казался ужасно надоедливым.
– Но я еврейка! Моя мама была еврейкой…
– Нет.
К ним приходил брат кюре, с которым они постоянно обсуждали мое будущее: «Ты пойдешь в школу, станешь учительницей и будешь сама зарабатывать себе на жизнь». Думаю, они также предполагали отправить меня в монастырь, но им пришлось быстро отказаться от этой мысли.
В возрасте шестнадцати лет я поступила в педагогический колледж – в хлопковых панталонах до колен, шерстяной юбке, блузке, застегнутой на все пуговицы, и плоских сандалиях. Я выглядела отвратительно. Я знала об этом и по вечерам разговаривала сама с собой в комнате. Можно было бы писать, но это слишком медленно. Меня сводили с ума неуместные панталоны. Я сняла их перед остальными девочками и повесила на школьной лестничной клетке. Каждый бунтует, как может. Увы, Сибил и Леонтин купили мне новые панталоны и без конца читали проповеди о том, какая кара постигает распутных девушек!
Еще я рассказала опекуншам о помаде, которой пользовались другие девочки, – мне казалось, что это красиво.
– Девушки с накрашенными губами? О, это просто отвратительно!
– Хотите, я расскажу вам кое-что действительно отвратительное? Хотите, расскажу о том, что я видела?
– Нет, нет! Ты постоянно говоришь о таких ужасных вещах!
Единственное, что хотели эти мадемуазели, – читать мне проповеди, воспитывать, делать из меня хорошую девочку. Я недоумевала. Значит, я плохая? Почему никого не волнует то, как я страдаю? Почему на меня напяливают уродливую одежду, когда остальные девочки ходят в красивых платьях? Некоторые красились, а я не могла себе этого позволить, потому что мое лицо было покрыто оспинками. Ужасные ступни, мускулистые ноги, шрамы повсюду, и, конечно, волосы! Я забыла сказать о волосах, тонких и слабых, которые торчали во все стороны, и я даже при помощи воды не могла их пригладить. Я и так страшная, а опекунши вместо того, чтобы хоть как-то привести меня в порядок, так ужасно наряжают меня. Вот, например, шляпа! Я отказываюсь ее носить, но ничего не поделаешь – мне все равно напяливают ее на голову. Никто из ребят не носит шляпу, поэтому я объявляю, что, если ее сдует ветром, я за ней не побегу.
Я иду, выпрямившись, заворачиваю за угол, ветер хватает мой головной убор и уносит его. Сибил побежала за шляпой, но я добилась того, что стала надевать ее только в церковь. Церковь – дом Бога, еще одна тайна, в ней всего лишь призрачный дух Господа, я не хочу пить святую воду! Я еврейка! Но это не мешает им засовывать в эту воду мою руку, я должна учить молитвы, читать наизусть слова, в которые я не верю. Я говорю об этом, бунтую – значит, я попаду в ад! Тогда они применяют шантаж:
– Если твои родители в раю посмотрят на тебя, что они подумают?
– А вы точно знаете, что они в раю?
– Конечно, знаем!
– А где это?
– На небесах.
– А как туда попасть?
– Нужно молиться, верить и быть послушной.
– А что такое вера?
Я задаю слишком много вопросов. Я, маленький волк, начинаю молиться, повиноваться и делать то, что от меня требуют. Я начинаю понимать людские повадки и человеческое притворство. Я постепенно привыкаю лицемерить.
Учитель истории сказал мне: «Тот, кто умеет повиноваться, умеет и повелевать!» А я хотела повелевать, поэтому повиновалась. Я стала старостой класса, училась гораздо лучше, зачитывалась книгами. Я должна была объясняться как-нибудь по-другому, а не только при помощи кулаков, повернуться лицом к миру, о котором я ничего не знала, который окружил меня непреодолимыми барьерами. По ночам я плакала о том, как страдала в прошлом, – и натура брала верх, а Сибил и Леонтин с отчаянием ругали меня за очередную выходку:
