Прежде чем умереть на сцене, молодая актриса, играющая «мою» роль — женщины, которой располагают, как вещью, — задает вопрос и хочет узнать: неужели в ее стране родиться девушкой и быть бедной является грехом? Она восклицает:

— Разве арест виновных вернет мне мою честь? Сколько еще таких девушек, как я? Больше, чем самоубийство, мне вернет честь, желание справедливости.

Потому что нельзя чувствовать себя виновной за преступления других.

К сожалению, слишком мало женщин имеют шанс обратиться к прессе и организациям, защищающим права человека.

В октябре 2004 года сотни активистов и представителей гражданского общества собрались на демонстрацию, чтобы потребовать улучшения законодательства, касающегося преступлений во имя чести. Мой адвокат также принимал в ней участие. Уже давным-давно правительство обещает запретить преступления во имя чести, но тем не менее до сих пор ничего не сделано. Было бы достаточно изменить статьи закона, позволяющие преступникам заключать мировое соглашение с семьями их жертв и таким образом избегать уголовного преследования. Признать незаконным рассмотрение подобных преступлений племенным советом. Говорят, что правительства некоторых провинций готовят проект закона, чтобы закрепить его в системе частного права. Но джирга продолжает свою деятельность, и по-прежнему тысячи женщин оказываются жертвами насилия и убийства согласно этой племенной системе.

Результатов апелляции по моему делу пришлось ждать долго. Уже прошло два года с момента вынесения первого смертного приговора. Если законы не изменятся, если Верховный суд в Исламабаде не утвердит приговор, если восемь обвиняемых, которые уже отпущены, не будут привлечены к ответственности, как я просила при подаче апелляции, тогда почему бы не освободить всех, отправив меня в мою деревню на милость мастои? Не решаюсь об этом и подумать. Насим верит в справедливость. Она вступила в эту борьбу на моей стороне. И я знаю, что она рискует не меньше моего. Но она оптимист и верит в мою способность к сопротивлению. Она знает, что я пойду до конца, презирая опасность с фатализмом, являющимся моим щитом, с упорством, которое кому-то может показаться спокойствием, но которое живет во мне с самого начала.

Я часто говорю, что, если правосудие мужчин не накажет тех, кто сделал со мной «это», Бог рано или поздно воздаст им по делам их. Но мне хотелось бы, чтобы правосудие для меня было официальным. Перед всем миром, если надо.

1 марта 2005 года я вновь предстала перед судом. На этот раз апелляционным судом в Мултане. Я была не одна: присутствовали неправительственные организации, национальная и иностранная пресса. Все ожидали этого решения. Перед многочисленными микрофонами, протянутыми в мою сторону, я заявила, что надеюсь только на правосудие, но хочу, чтобы оно было «полным».

Клан мастои по-прежнему отрицал все. А мы все знали, с какой регулярностью насильники ускользают от правосудия. Первый приговор суда был нашей победой, не считая восьми мужчин из клана, для которых я также требовала возмездия.

Я сидела и слушала, как судья читает по-английски нескончаемый текст, из которого, разумеется, не понимала ничего.

Иногда я переговаривалась с Насим. А в это время, медленно, но верно, в ритме непонятных для меня слов, совершалось судебное неправосудие.

Так прошел понедельник, за ним вторник, 2 марта. Мой адвокат выступил в свою очередь, но меня порой клонило в сон, так мне все надоело. Порой у меня появлялось чувство, что в этом большом зале все происходит помимо меня.

Если бы только я могла понять слова, которыми обменивались стороны, но мне пришлось ждать вечера, когда адвокат на моем языке изложил аргументы защиты обвиняемых. Оказалось, что мои показания «противоречивы и не подкреплены достаточным доказательством группового изнасилования». В то время как половина деревни была этому свидетелем!

«Моя жалоба не была подана немедленно после события, и достаточных оснований для задержания обнаружить не удалось».

Надо быть самому женщиной, изнасилованной четырьмя мужчинами, чтобы понять, до какой степени она раздавлена морально и физически. Немедленное самоубийство кажется всем этим людям более логичным?

«Манера, в которой изложена моя жалоба, кажется сомнительной. 30 июня 2002 года инспектор записал одну версию. Прокурор записал другую».

Разумеется, версии полицейских и моя собственная не могли быть одинаковыми.

Далее следовала целая серия опровержений, выдвинутых защитой, стремившейся показать, что ничто не доказывает ответственности обвиняемых. Было сказано, что вся эта «история» выдумана журналистом, присутствовавшим в зале, ради сенсационных заголовков в газете. Что пресса принялась муссировать дело, придав ему международную огласку, в то время как на самом деле ничего и не было!

Что я получила деньги из-за границы, что у меня счет в банке.

Я знала все эти аргументы, особенно последний. Мое желание создать школу на эти деньги, обучать девочек и даже мальчиков не имело значения для моих противников. Мне перевели комментарий, появившийся в национальной прессе, где говорилось, что у пакистанской женщины только один долг — служить своему мужу, что единственным образованием для девочки является то, чему обучит ее мать, и что, кроме религиозных текстов, ей нечего учить. Чтобы было только молчаливое подчинение.

Мало-помалу от этого суда создавалось впечатление, что я виновна в том, что не хранила молчание.

Я часто повторяла журналистам, что борюсь со всей силой моей религиозной веры, моего почтения к Корану и сунне. Такая форма племенного правосудия, которая состоит в том, чтобы терроризировать и насиловать во имя господства над всей деревней, не имеет ничего общего с Кораном. В моей стране, к сожалению, всегда правили эти варварские обычаи, которые государству никак не удается искоренить из общественного сознания. Между официальным законом Исламской Республики, слишком медленно двигающейся к настоящему равенству граждан, мужчин и женщин, и законами худуд, наказывающими преимущественно женщин, судьи балансируют в соответствии со своими убеждениями.

3 марта был вынесен вердикт. К всеобщему недоумению, вопреки решению первой инстанции — антитеррористического суда, суд Лахора оправдал пятерых осужденных и приказал освободить их! Лишь один из них остался в тюрьме, приговоренный к пожизненному заключению. Это был страшный удар!

Тогда публика принялась громко возмущаться, никто не хотел покидать зал заседаний. Журналисты не могли усидеть на своих местах, и комментарии сыпались со всех сторон.

— ...печально для всей страны...

— ...позор перед всеми женщинами...

— ...в очередной раз над гражданским законом поглумились...

Я была раздавлена. Меня била дрожь. Что сказать? Что делать? Мой адвокат будет подавать апелляцию на это решение, но как жить тем временем? «Они» вернутся к себе домой, на ферму, в сотне метров от моего дома и моей школы. Моя семья в опасности, самой мне отныне угрожает смерть. Я хотела правосудия, хотела, чтобы они были повешены или хотя бы провели остаток жизни в тюрьме. И я не боялась говорить это. Я боролась не только за себя лично, но за всех женщин, над которыми правосудие глумилось или оставляло без внимания, требуя четверых очевидцев для признания факта изнасилования! Как будто насильники совершают свое злодеяние на публике! Все свидетельства в мою пользу отброшены и ничем не заменены, в то время как все жители деревни были в курсе события. Этот суд в некотором роде заставил вернуть клану мастои их так называемую утраченную честь! Суд укрылся за аргументами, которые слово в слово повторяли доводы защиты, и превратил меня в обвиняемую: расследование, мол, было проведено плохо, изнасилование не доказано. Возвращайся домой, Мухтар, надо было тебе молчать, могущественная каста мастои поступила правильно.