Литмир - Электронная Библиотека

— Если есть вина, допущенная моим братом, я прошу за него прощения и прошу вас о его освобождении.

Мой голос не дрожал. Подняв глаза, я ждала ответа, но Фаиз не говорил ничего, лишь презрительно качал головой. Повисла тишина. Я стала молиться про себя, и вдруг меня пронзил, словно молния, острый страх, парализовавший тело электрическим разрядом.

Я увидела в глазах этого человека, что у него никогда и не было намерения принять мое извинение. Он хотел женщину гуджар, чтобы совершить свою месть перед всей деревней. Эти люди обманули собрание, хотя сами составляли большинство в джирге, обманули муллу, моего отца и всю нашу семью. Впервые члены совета разрешили групповое изнасилование, чтобы восстановить, как они это называли, «правосудие чести».

Фаиз обратился к братьям, с нетерпением ждущим, как и он, исполнения этого правосудия, утверждения их власти путем демонстрации силы.

— Вот, она здесь! Делайте с ней что хотите!

Я в самом деле была здесь, но это уже была не я. Парализованное тело на подгибающихся ногах больше мне не принадлежало. Я почти потеряла сознание и чуть не упала, но мне не дали упасть, меня поволокли силой, как козу на бойню. Мужские руки хватали меня за руки, за волосы, тянули за одежду. Я кричала:

— Во имя Корана, отпустите меня! Во имя Аллаха, оставьте меня!

Из внешней ночи я попала во внутреннюю, в какое-то помещение, в котором различала четверых мужчин лишь при свете луны, проникающем сквозь крошечное окошко. Четыре стены и дверь, перед которой вырисовывалась фигура с оружием.

Никакого выхода. Никакая мольба не подействует.

Именно здесь они совершили надо мной насилие, на земляном полу, в пустом хлеву. Их было четверо. Я не знаю, сколько длилась эта позорная пытка. Один час или всю ночь.

Я, Мухтаран Биби, старшая дочь моего отца Гулям Фарида, потеряла осознание самой себя, но никогда в жизни я не забуду лиц насильников. Для них женщина является предметом обладания, чести или мести. Они берут в жены или насилуют, в зависимости от их понятия племенной гордости. Они знают, что у женщины, пережившей подобное унижение, только один выход — самоубийство. Им даже не надо применять оружие. Ее убивает насилие. Изнасилование — вот самое страшное оружие. Оно служит тому, чтобы окончательно унизить другой клан.

Они меня даже не избили, в любом случае я полностью зависела от их милости. Мои родственники находились под направленным на них оружием, а мой брат был в тюрьме. Я должна была подчиниться, и я подчинилась.

Потом они вытолкнули меня за дверь, полуодетую, перед всей деревней, которая томилась в ожидании. Деревянная дверь с двойными створками на этот раз закрылась за ними. Я была наедине со своим позором, на виду у всех. У меня нет слов, чтобы описать, что я представляла собою в тот момент. Я больше не могла думать, в мозгу был сплошной туман. Картины мучений и позорного унижения скрылись за пеленой плотного тумана, и я шла, сгорбившись как старуха, накрыв шалью лицо — единственное оставшееся мне достоинство. Я шла, сама не зная, куда иду, но инстинктивно ноги несли меня к родительскому дому. Я шла по дороге словно привидение, не осознавая, что поодаль за мной следом идут мой отец, дядя и их друг Рамзан. Все это время они стояли под нацеленными на них ружьями, и только сейчас мастои их отпустили.

Перед домом плакала моя мать. Я прошла перед ней, ничего не соображая, не в силах вымолвить ни слова. Другие женщины молча шли рядом со мной. Я вошла в одну из трех комнат, предназначенных для женщин, и бросилась на кровать из плетеной соломы. Кто-то накинул на меня одеяло, и я больше не шевелилась. Только что моя жизнь обрушилась в такой ужас, что тело и рассудок отказывались поверить в произошедшее. Я не знала, что возможна подобная жестокость. Я была наивной, привыкшей жить под защитой отца и старшего брата, как и все женщины в нашей провинции.

Меня выдали замуж в восемнадцать лет за человека, которого я не знала, ленивого и ни к чему не способного, и довольно скоро, под нажимом моего отца, я получила развод. Я жила затворницей в своем собственном мире, не выходящем за пределы деревни. Как и все прочие женщины, я была неграмотной, моя жизнь состояла из двух простых занятий, не считая работы по дому. Я бесплатно учила детей Корану, так же точно, как выучила его сама — на слух. И, дабы участвовать в скромных доходах моей семьи, за небольшую плату учила женщин тому, что умела лучше всего, — вышиванию. С рассвета до захода солнца моя жизнь проходила на территории небольшой отцовской фермы, состояла из ежедневных забот и подчинялась периодам муссонных дождей. Не считая того, что на время моего краткого замужества меня увели в другой дом, я не знала иного существования, и точно так жили все другие женщины из моего окружения. Судьба выбила меня из обычного течения жизни, и я не понимала причины, из-за которой получила свою кару. Я просто ощущала себя умершей. Неспособной думать и преодолеть неизвестное доселе страдание, столь огромное, что оно меня парализовало.

Вокруг меня все женщины плакали. Я чувствовала их ладони на своей голове и плечах, они разделяли мои страдания. Младшие сестры рыдали в голос, но я лежала неподвижно и была безучастной, как будто это несчастье не касалось меня и не имело последствий для всей моей семьи. В течение трех дней я не выходила из комнаты, разве только ради естественных надобностей. Не ела, не плакала, не разговаривала. Я слышала, как мать говорила:

— Надо забыть об этом, Мухтаран. Все прошло. Полиция отпустит твоего брата.

Но я слышала и другие разговоры. Одна женщина из деревни заявила:

— Шаккур виновен, он снасильничал над Сальмой...

Другая утверждала:

— Мухтаран должна была выйти замуж за мастои, как говорил мулла, а Шаккур должен был взять в жены Сальму. А Мухтаран не захотела. Это все из-за нее...

Слухи летали по деревне, как черные вороны и белые голуби, в зависимости от того, кто что говорил. Постепенно я стала понимать, откуда это все шло.

Разбирательство дела на джирге, которое обычно проводилось в доме муллы Абдул Раззака, на этот раз происходило прямо на улице, посреди деревни. Этот традиционный племенной совет, собирающийся помимо любого официального судопроизводства, призван служить посредником между жалобщиками с обеих сторон, в принципе, в интересах каждого. В деревнях люди предпочитают обратиться в джиргу, потому что официальная юстиция слишком дорога. Приходится оплачивать услуги адвоката, что большинству крестьян не по карману. Я не знала, почему в случае с моим братом, обвиненным в изнасиловании, никакое посредничество джирги не оказалось возможным. Мои отец и дядя почти ничего мне не рассказывали — женщины обычно очень редко бывают посвящены в курс принимаемых мужчинами решений. Но постепенно, благодаря доходившим до меня слухам, бродившим по деревне, я начала понимать причину моего наказания.

Шаккур был застигнут в момент флирта с Сальмой. По другим сведениям, он украл несколько стеблей сахарного тростника у них на поле. Такова, во всяком случае, версия мастои, которую они выдвинули изначально. Обвинив в воровстве, люди мастои похитили моего брата, избили и подвергли содомии, чтобы унизить и оскорбить его. Шаккур рассказал, что произошло, но гораздо позже и только нашему отцу. Он пытался сбежать несколько раз, но каждый раз его ловили и возвращали.

Затем, чтобы скрыть факт насилия над моим братом от джирги, они придумали новую версию, согласно которой Шаккур имел сексуальные отношения с Сальмой, предположительно девственницей. Страшное преступление. Девушкам запрещено разговаривать с парнями. Если женщина встречает на дороге мужчину, она должна опустить глаза и никогда, ни под каким предлогом, не обращаться к нему.

Когда я видела, как Шаккур проходит по двору, я никак не могла представить что-либо подобное. Подросток двенадцати лет, может быть, тринадцати — у нас возраст человека известен только со слов матери или отца: «В этом году тебе исполняется пять лет, десять, двадцать лет...»; дата рождения неизвестна и нигде не записана. Мой брат был худым и маленьким, совсем еще ребенком, и не мог иметь никаких отношений ни с какой девушкой.

2
{"b":"154533","o":1}