Из последних сил добегаю до огромных размеров полыньи, в ее центре месиво из мелкого мокрого льда, будто сало в супе, месиво зловеще колышется, из него торчком выглядывает широкая доска, которая, должно быть, была в кузове вездехода. Доска не утонула, а сам вездеход уже там, на дне.

Около полыньи застыли фигуры людей, как у только что закопанной могилы.

— Все целы?

— Все…

Тяжесть на сердце пропадает не сразу. Долго не могу справиться с дыханием. Стою рядом с другими и тупо смотрю на полынью. Торчащая из нее доска, как обелиск над прахом погибшего.

— Эхма! Вездеход жалко… — вздыхает кто-то рядом со мной.

Идти на остров мне уже не хочется. Вместе со всеми возвращаюсь в поселок. Под нашими сапогами жестко похрустывает снег. Мы шагаем молча. О чем говорить?

Вдруг с той стороны, где Мирный, очередной порыв ветра, сорвавшегося с бескрайних просторов ледяного континента, доносит до нас уже такой знакомый всем нам женский голос:

Из путешествий я любил привозить что-нибудь примечательное, напоминающее об иных краях и землях, — взглянешь, например, на лук со стрелами, который висит на стене комнаты, и вспомнишь душные африканские джунгли, а кривой и острый нож кукри напоминает крутые гималайские склоны Непала и гордого горца, который подарил мне свое оружие.

Из морей и океанов я привозил чаще всего ракушки, кораллы, высушенные на солнце морские звезды, крабьи панцири… Образовалась довольно заметная коллекция, которой дорожу. Почти все образцы в коллекции добыты на морском дне мной самим, в магазинах и на рынках морскую экзотику я не покупал. Вот потому со многими экспонатами связаны истории необычные — подводные поиски всегда таят приключения и даже риск.

Среди всех прочих предметов один для меня особенно памятен — круглый, размером с блюдце, похожий на шляпку гриба коралл. Глядя на него, я вспоминаю о хорошем человеке, которого уже нет на свете.

Встретил я его в далеком полуденном краю, в стране, о которой когда-то у нас пели:

В те годы мы с этой страной были в друзьях…

Долго ехали по улицам старой Джакарты, узким и темным, где тяжелыми пластами лежал на каменных мостовых сохранивший дневной зной воздух. Вдруг очередное ущелье улицы расступилось, и в окна машины ворвался запах моря. Мы оказались на берегу канала. Отыскали маленькую пристань, где стоит наша моторка.

В узком канале в полумраке моторка чудилась огромной, как баржа. Прилаживая на корме подвесной мотор, Абдулла добродушно заметил:

— Лодка у нас что надо! Но ведь мы идем в море! А море есть море. В нем всякое бывает. Так что готовьтесь ко всякому.

Мы готовы! Нам не страшно. К тому же с нами он, Абдулла!

Мы знаем, к нам, новичкам, Абдулла относится снисходительно. Перед выездом допытывался: умеем ли плавать? Все поклялись: умеем! А один даже похвастался: второй разряд!

— А десять километров проплывешь, если что?

Разрядник скромно промолчал.

Абдулла стал нашим приятелем случайно. Однажды он подошел к воротам посольского жилого городка и спросил, нет ли у пас врача: дочка заболела, бредит. А живут они в соседнем квартале. Не помогут ли русские?

Индонезиец довольно свободно говорил по-английски. Я тут же отыскал Бориса, своего коллегу, корреспондента ТАСС, на его машине мы помчались за посольским врачом и привезли его к хибаре, в которой жил Абдулла. У девочки оказалась лихорадка. Андрей, посольский врач, сделал ей инъекцию сильнодействующего препарата, и девочке стало легче.

В комнатке на стене хибары висела вырезанная из журнала цветная фотография, изображающая Красную площадь.

— Ваши подарили, — пояснил индонезиец. И после паузы добавил: — Я коммунист. Поэтому за помощью пришел именно к вам.

Он жил один с дочкой, у которой было красивое имя Изабелла. Мать ее, малайка, погибла во время нападения на маленький пассажирский пароходик пиратской банды — пиратов в тех краях немало. А он, Абдулла, был моряком, плавал в другие страны, но потом случилась беда — он показал на искалеченную от кисти до локтя руку, — пришлось с хорошей работой расстаться. Теперь зарабатывает на жизнь тем, что на стареньком «джипе» доставляет в порт запоздавших морячков с иностранных судов, а потом на моторке развозит их по стоящим на рейде судам.

Это все, что сказал нам о себе при знакомстве Абдулла. С того дня мы подружились, он временами с дочкой заглядывал в наш жилой городок, а мы к нему в хибару.

Он оказался славным человеком, наш Абдулла! И вот пригласил в этот необычный рейс — Бориса, Андрея и меня.

Укрепили на лодке мотор. На две стойки-рогатины положили по длине лодки два бамбуковых шеста, один толще другого. Это разборная мачта. Испортится мотор — поднимем парус. Зажгли керосиновую лампу газового каления, яркую, как автомобильная фара. Весь видимый мир лампа собрала у наших ног, а ночь за бортом сделалась непроглядной.

Наконец, отчалили. Абдулла был за моториста. Кроме него, все мы в морском деле новички, в тропиках недавно и поэтому были полны энтузиазма и желания преодолевать «трудности» на пути к таинственным коралловым островам, которые нам решил показать Абдулла. Четверть часа лодка шла по прямому и гладкому, как асфальтовая магистраль, каналу. На его притихших берегах, тесно прижавшись одна к другой, дремали во мраке бедные рыбацкие хижины.

— Здесь живут мои друзья, — сказал Абдулла.

Друзья у Абдуллы, наверное, живут всюду, где он побывал.

Мрак за бортом внезапно поредел, и наша лодка споткнулась на горбине первой морской волны. Море! Поначалу не глазами, а легкими своими ощущаем его, и первый глоток свежего соленого воздуха весело звенит в груди эхом, долетавшим из бескрайнего простора. Яванское море! Не раз выходил я в моря на кораблях, но вот чтоб на лодке, да не в близкий рейс, да еще ночью! За кормой Джакарта в электрическом зареве, а впереди влажный мрак, и в нем дрожащая горстка огоньков, словно осыпались огоньки с берега и унесла их волна прочь, как кокосовую скорлупу.

На эти огоньки и держим курс. Там рыбаки. Они жмутся к берегу, а нам дальше — в открытое море, километров двадцать! И радостно и тревожно немного. Да еще гроза идет! Явилась совсем внезапно. Будто из морских глубин выползла, грозно взорвалась первым громом, рассыпала во мраке серебряную мишуру молний. В тропиках грозы неистовые.

— Пройдет мимо, — равнодушно замечает Абдулла.

И вправду прошла. Гром, не торопясь, укатил колымагой куда-то на восток, высекая по пути из округлых облаков, как из булыг, искры молний — только ветерком обдало.

А вот и рыбаки! Я думал, что увижу лодки, а их не оказалось. Вместо лодок торчали в море какие-то странные сооружения, возвышались над волнами бамбуковые каркасы, словно решили строить здесь хижины. Наверху на перекладине притулился шалашик. Внутри каркаса над самой водой на веревке висит керосиновая лампа. Абдулла объяснил:

— Спустят с каркаса сеть в воду, зажгут лампу. Рыба сама и идет на свет. Вытянут сеть — улов хороший. Моря у нас богатые…

Миновали рыбаков, впереди теперь уже совсем беспросветная мгла. Прошло полчаса, и мгла плотно обжала нас со всех сторон — ни электрического зарева города, ни робких рыбацких огоньков, только за невидимым горизонтом слабые всплески света далекого маяка. Одни во всей вселенной!

А как это Абдулла узнает направление? Ни компаса на лодке, ни звезд на небе! Обнажая крепкие, торчащие вперед зубы, он радуется нашему недоумению:

— Я в городе скорее заблужусь.

В свете керосиновой лампы его плотная фигура на корме выглядит надежной и нерушимой, как морская скала. Мы верим в Абдуллу непоколебимо.