Обещанные рыбаки так и не попадались. Море было пустынным, с каждым часом становилось все более знойным и злым.

Рыбацкую лодку мы обнаружили лишь часа через три. Узкая и остроносая, как пирога, с косым парусом, на котором даже издали видны заплаты и латанки. Медленно выплыла из-за небольшого кораллового островка в жаркий поток лучей поднимающегося к зениту солнца и сразу же стала черной, словно обуглилась.

Чем ближе подходила наша лодка к рыбакам, тем больше хотелось пить. Еще бы, со вчерашнего дня ни глотка воды! Впрочем, лично мне грех жаловаться, воды я наглотался вдоволь, когда удирал от акул. Но это была вода соленая — от нее жажда злее.

В рыбацкой лодке двое: старик и мальчик лет десяти.

— Саламат паги! — кричим мы еще издали, приветствуя наших спасителей.

Сближаемся борт к борту. В лодке большой таз, в нем поблескивают, будто серебряные монетки, мальки — кому-то доставляют для наживки. Рядом с тазом — большая, литров на двадцать, стеклянная бутылка в плетенке. Наверняка в ней пресная вода.

У старика лысая голова, лицо в тяжелых складках побуревшей кожи, намертво высушенной солнцем. Один глаз прикрыт припухшим веком, а второй живой, трепещущий, — как рыба в сетке морщин. Осмотрел глаз каждого из нас в отдельности, потом прицелился в лицо Абдуллы. В глазу неприязнь. Только мальчишка вытянул шею, улыбается и с любопытством крутит головой.

Абдулла что-то говорит старику, протягиваем ему наш пустой бидон, но у того руки на брусе борта словно тоже деревянные — не шевельнутся. Только ниже склонил голову, и неистовый его глаз уже целится в нас исподлобья, губы шевелятся и жестко роняют:

— Бланда!

Еще несколько слов нам в лицо, сухих, как хруст кораллов под каблуком. И опять в завершение:

— Бланда!

Мальчуган настораживается тоже, глядит на нас волчонком. Вдруг вскочил, шагнул к бутыли с водой, ревниво прикрыл ее тряпицей. Враждебно покосился почему-то на Андрея.

Абдулла, жестикулируя здоровой рукой, что-то доказывает старику, сердится. Вид у него несчастный, губы дрожат от обиды. Но старик невозмутим. Только единственный глаз горит, как уголек.

— Не даст! — наконец сдается Абдулла. — Лучше не пытаться. Я их знаю.

В досаде дергает заводной шнур подвесного мотора и, даже не взглянув на рыбаков, уводит лодку прочь.

— Заладил «бланда» да «бланда»! Глупый старик, — доносится с кормы его ворчание.

Мы знаем, «бланда» по-индонезийски «голландец». Подвела нас сегодня наша светлая кожа.

— Пора уже разбираться, — бурчит Абдулла. — Я его убеждаю: вовсе не голландцы, хотя и белые, но люди хорошие, а он все одно!

Мы возвращаемся к берегу уже к вечеру. На подходе к Джакарте нас все-таки настигает гроза. Поднимается ветер, и волны неистово швыряют хрупкое суденышко, выплевывают к нашим ногам клочья шипящей пены. Над нашими головами сверкают молнии, грохочет гром, но ни одной капли дождя не падает на наши страждущие, опаленные солнцем лица. Дождь потопом обрушивается на море недалеко от лодки, где-то совсем рядом, вечернее море вскипает под натиском дождевых струй, но над нами — сухо. Будто судьба намеренно испытывает нашу стойкость.

Абдулла хохочет, все это ему нравится, кричит в веселом азарте:

— Держитесь крепче!

Вот и конец необычному путешествию. Входим в канал, добираемся до знакомого причала, возле которого стоит старенький «джип» Абдуллы. На нем нас везут в город.

— Приглашаю к себе! — говорит Абдулла. — Кое-чем угощу.

Мы в недоумении: какое тут угощение, когда все порядком намаялись. Но он настаивает:

— Неужели откажетесь от глотка холодной ключевой воды?!

В доме Абдуллы юркая длинноногая Изабелла по приказу отца тотчас куда-то убегает с кувшином и через несколько минут возвращается с водой. Мы пьем, пьем, насыщаясь спасительной холодной влагой, как свежим воздухом, пьем и смеемся. Нам хорошо! Был отличный вчерашний вечер, была необыкновенная ночь, был удивительный, полный приключений день. Что еще нужно?

Абдулла, радуется нашей радости — значит, не зря нас уговаривал!

— Настоящая свобода в море! — назидательно говорит он. — Там человек один на один с природой, там он что-то значит!

Снова щедро до краев наполняет наши кружки водой.

— Вот вырастет моя Изабелла, отдам ее замуж за моряка. Он будет уходить в море в дальние страны, а она его ждать на берегу. Как ждала меня моя Мария…

Он вздохнул:

— Бежит время… Второго августа Изабелле будет уже двенадцать… Совсем большая!

Я взглянул на открытку с изображением Красной площади, прикрепленную к стене. Надо бы послать Изабелле открытку к ее дню! Вот будет радость — письмо из Москвы!

Через несколько дней я улетел из Индонезии. Память не подвела, и я послал из Москвы Изабелле ко дню ее рождения цветную открытку, которую выбрал с особым вниманием. А через пару недель получил из Джакарты ответ: в самом деле, письмо доставило радость и дочери и ее отцу! Они никогда не получали писем из-за границы.

В Индонезии случился государственный переворот, компартию разгромили, многих коммунистов арестовали и бросили в концлагеря. Прилетел из Джакарты Борис Иванов, привез горькую весть. Рассказывал: «Прибежала ко мне Изабелла. Вся в слезах. Ночью явились солдаты и взяли отца. Он сопротивлялся, а они в него пальнули из пистолета. Раненного, истекающего кровью, куда-то увезли. А потом сообщили девочке, что отец умер от ран». Изабелла осталась совсем одна…

Иногда я беру в руки небольшой, похожий на шляпку гриба коралл, добытый мной возле тихого островка в Яванском море, смотрю на него и думаю об Изабелле. Что с ней?

Ночью ветер был таким мощным, что оконную раму моей комнаты в гостинице выдавило, как пробку из бутылки с шампанским. Вместе с соседом по комнате мы всадили свои руки в мощные брусы рамы, уперли ноги в пол и так стояли, борясь с напором стихии до тех пор, пока не подоспела помощь. Рама была спасена. Я удивлялся: как уцелели стекла? Завхоз гостиницы сказал: «Стекла у нас корабельные. Другие здесь не выдержат».

К утру ветер чуток утих, но пурга еще продолжалась. Я сидел у окна и с тоскливой ленью посматривал на волю. Делать было нечего. Все оказавшееся при себе чтиво проглочено, все пуговицы на амуниции заново подогнаны. За окном за одну ночь сугроб вырос почти до второго этажа. Этак через недельку нас совсем засыпет по самую макушку!

За стеной кто-то под гитару пел:

Я позвонил на аэродром диспетчеру. Он уже привык к моему голосу.

— Глухо! — снова повторил все то же слово, которое по его разумению означало отсутствие на ближайшее время всяких перспектив. На этот раз еще весомо добавил — Арктика!

Арктика! Только на мысе Шмидта я стал понимать по-настоящему, что это значит. До того, как оказался здесь, за педели, проведенные у северной кромки континента, я было решил, что Арктика на самом деле не такая уж неприютная — все дни безмятежно светило в чистом небе солнце. Мне просто везло. Особенно во время неожиданного рейда в самый центр Ледовитого океана на дрейфующую станцию «Северный полюс». В Андерме я сел в самолет, следовавший из Москвы на остров Диксон. Среди пассажиров оказалось два человека, которых я знал, два известных полярных исследователя — академик Алексей Федорович Трешников и генерал Марк Иванович Шевелев. С последним мне довелось лететь в Антарктиду — он был начальником первой советской воздушной антарктической экспедиции. Увидев меня на аэродроме в Андерме, Марк Иванович спросил, куда я держу путь?

— На Диксон и дальше на восток, — ответил я.

— А завернуть на север не желаете?

— Куда именно на север? — не понял я.

— На самый северный север! — рассмеялся Трешников. — На полюс!