Все стало ясно тогда, когда положенное для файф-о-клока время подходило к концу. Вроде бы так, между прочим, капитан обронил, что слышал, будто его единственный русский пассажир еще и корреспондент известной русской газеты, имеющей большой международный вес. Так ли это? Я охотно подтвердил. Тогда я представлял «Комсомольскую правду» в странах Юго-Восточной Азии, и мне было лестно услышать о своей газете, что она имеет «большой международный вес».

Некоторое время капитан задумчиво молчал. Не было ничего удивительного в том, что в его зубах был зажат мундштук массивной капитанской трубки, — до мельчайшей детали вид моего хозяина совпадал с традиционным капитанским обликом английского образца. Закинув ногу на ногу, задумчиво постукивал пальцами по острой коленке, обтянутой белым териленом форменных брюк.

— Видите ли, сэр… — начал он снова, как мне показалось, с некоторой осторожностью. — Мы с «Картичем» уже старики. Увы! Свое в море уже отслужили. Еще пару-тройку лет, и на покой…

Он снова прикусил мундштук трубки, сделал короткую затяжку дымом, медленно выпустил дым через ноздри.

Ради вежливости я попытался не согласиться: мол, им обоим — и капитану и кораблю — еще рано думать о причале.

— Нет! Нет! — мягко возразил мой собеседник, поблагодарив меня коротким кивком. — Надо быть разумным, мой молодой друг. Всему свой час. Моряк уходит в море, чтобы вернуться и уйти снова. Но наступает момент, когда возвращается уже навсегда. Судьба моряка…

В его тоне я почувствовал искренние нотки печали. Он подтвердил их легким отблеском улыбки:

— Сегодня вы стали свидетелем невеселой сцены. Когда-то «Картич» был одним из самых быстроходных лайнеров в пассажирском флоте моей страны. Вы видели его корпус? Как лезвие. У клиперов такой корпус. Мало кто мог за ним угнаться. И вдруг моему «Картичу» показывает зад чужое грузовое судно! Представляете, такое случилось впервые на моей памяти.

— Да, это было так неожиданно… — подтвердил я, все еще не понимая, зачем капитан вспомнил о столь неприятном для него эпизоде.

Капитан слегка вздохнул:

— Всему на свете приходит конец. Авторитетам тоже, — он вопросительно взглянул на меня: — Еще чаю?

— Нет, спасибо!

Снова помолчали.

— Вы, конечно, об этой истории будете писать в своей газете? — вопрос был задан в осторожных интонациях, словно капитан неуверенно вторгался в мою служебную тайну.

— О какой истории? О том, как «Картича» обогнало грузовое судно? Право, не знаю… А разве это имеет какое-нибудь значение?

— Вот именно! — он явно обрадовался моему вопросу. — Имеет, сэр. И немалое для нас с «Картичем»! Над стариками любят посмеиваться. Увы, таков удел стариков. И вот, представляете себе, сэр, если об этой истории вдруг напишет большая газета и узнают в странах на нашей линии. Засмеют! Нам все труднее заполучить пассажиров. И есть угроза, что компания вот-вот спишет нас — меня на берег, «Картич» на слом. А нам бы с «Картичем» еще поскрипеть несколько годков! Хотя бы годика три…

И я вдруг разглядел, что сейчас передо мной сидел не сановный Чемберлен, диктующий другим свою волю, а почти разоруженный возрастом, болезненно оберегающий свое достоинство старый человек, который, как многие в его возрасте, легко придает значение второстепенному.

Капитан не знал, что моя газета не несет решительно никакой угрозы авторитету «Картича» и его пароходной компании. Мы с капитаном мыслили разными категориями, не только потому, что были разных возрастов, но прежде всего по принадлежности своей к разным мирам. И все-таки мы могли понять друг друга. И мне совсем не трудно было оценить тревоги этого старого английского моряка и пойти ему навстречу. Я сказал:

— Обещаю вам: писать об этой истории не буду!

— Хотя бы года три! — обрадовался он.

— О’кей!

Мы расстались почти друзьями.

Вечером я снова вышел на палубу, как и все пассажиры. Еще бы! Новое зрелище и столь впечатляющее. За кормой «Картича» садилось солнце. Закат был торжественным и пышным, в его палитре преобладали красные, желтые и золотые тона, и мне показалось, что этот завершающий первый день мая закат тоже был праздничным, словно в его яркость добавили и свой свет вечерние иллюминации моего родного города, такого далекого от этих широт.

И снова пассажиры долго стояли у борта — теперь уже молча любовались угасанием тропического дня.

На шлюпочной палубе я вдруг увидел одинокую сутулую фигуру долговязого человека. Закинув руки за спину, клоня седеющую голову, человек выхаживал узкое пространство палубы от борта к борту — туда и обратно, туда и обратно. Это был капитан. На закат он не смотрел. Сколько было в его жизни таких закатов! Сколько тысяч шагов сделал он в одинокой прогулке от борта к борту за долгие, долгие годы. Вот так же клонил голову, размеренно ставя ноги на щербатые доски палубы, и думал о своем. Старый человек, старый корабль, старый мир… И в этот майский праздничный для меня вечер мне вдруг стало грустно рядом с чужим одиночеством. А ведь думал, что лишь я сегодня одинок под этим чужим небом. У каждого одиночество — свое.

За ужином мой сосед по столу, австралиец, обратился ко мне с неожиданным оживлением:

— На судне все только и говорят о сегодняшней гонке. Честно говоря, она мне была по душе. Мы, австралийцы, такое любим. У нас самый почитаемый спорт — лошадиные скачки. — Он вдруг хитро прищурил глаза: — Признайтесь, вы наверняка знали заранее, что русский корабль нас обгонит? Потому с самого утра и нарядились в праздничный костюм. Не так ли?

Он от души рассмеялся и продолжал:

— Правда, в ожидании вам пришлось чуть попотеть в костюме на жаре. Ведь русский корабль с подходом опоздал. Не так ли, сэр?

— Нет, не так. Он не опоздал, — возразил я. — Он пришел как раз вовремя.

С того дня миновало четверть века. Наверное, давно нет на свете тех двух стариков — корабля и его капитана. И вот недавно, проглядывая старые путевые блокноты, я напал на странички с заметками о своем таком давнем путешествии. Столько Первомаев было в моей жизни! А тот запомнился особенно. И не полыханием праздничных стягов, не блеском огней.

Тишина такая, что слышно, как свистит воздух под крыльями поморников, хищных антарктических птиц. На улицах Мирного всегда пустынно, все заняты, все работают. Да и улиц-то, как таковых, нет — дома давно погребены под снегами, на снежном поле торчат лишь деревянные будки, в которых лазы — через них идет ход под крышу дома, оттуда в сам дом.

Бродят по снежным тропкам мохнатые ездовые собаки, изнывающие от безделья. Если на окраине поселка услышишь их лай, значит, в гости пожаловали пингвины.

Я иду к мысу Хмары. На клочке скалы, выглядывающей из-под сугробов, скромный солдатский обелиск со звездочкой. В память Ивана Хмары, тракториста. Могилы нет. Его могила на дне Индийского океана. Однажды при разгрузке кораблей под трактором вдруг затрещал лед. Тракторист выпрыгнул, походил около осевшей во льду машины, поглядел, что делать. Риск, конечно, но ведь жалко бросать трактор. Их и так у мирян мало! Решил: «Попробую, вдруг повезет!» Не повезло. Едва гусеницы сдвинулись с места, как лед под трактором снова хрустнул, еще больше осел, раздался в стороны, и в образовавшуюся трещину рухнул трактор вместе с трактористом. Все произошло в считанные мгновения. Был человек — нет человека. Океан остается океаном, повсюду, даже здесь, у берегов Антарктиды, возле которой он вроде бы усмирен тяжелым панцирем припайного льда. Оказывается, нет, не усмирен. Сколько существует на планете, столько будет требовать жертв.

В Мирном это знают, поэтому здесь все по-морскому: и дисциплина, и порядок, и терминология. Обедаем не в столовой, а в кают-компании, повар зовется коком, кухня камбузом, дежурные в лабораториях вахтенными, страховые канаты, протянутые от дома к дому, — леерами… С океаном мы бок о бок, как на корабле, от него зависим, на него надеемся, его страшимся.